Осип МАНДЕЛЬШТАМ. Его любовь

Мария Петровых. Поэтесса, возлюбленная Мандельштама. Ей он посвятил одно из «самых лучших стихотворений любовной лирики ХХ века» (Анна Ахматова) «Мастерица виноватых взоров». Сама Петровых считала Мандельштама «стариком» и относилась к нему лишь как к близкому другу. Не отвечала она взаимностью и Льву Гумилеву, сыну Анны Ахматовой. Уйдя от первого мужа, вышла замуж за вернувшегося из ссылки одноклассника, родила от него дочь.

Осип Мандельштам. Дважды подвергался аресту. В 1937 г., лишенный московской прописки, изредка тайно приезжал в столицу и сидел на лавочке на Тверском бульваре. Умер в 1938 г. в пересыльном лагере под Владивостоком.

ИЗ РЕПРОДУКТОРА на всю улицу раздавалось: «Ленин-град, Ленин-град, я еще-о не хочу умира-ать».

— Граждане, кто на Гоголевском сходит? — обратилась к пассажирам кондукторша. — Никто? Хорошо, едем дальше. Следующая остановка — Дом-музей великого русского поэта Мандельштама. Осип Эмильевич, — неожиданно обратилась кондукторша к нему. — Осип Эмильевич…

— …Осип Эмильевич, просыпайтесь. Уже половина пятого, скоро гости начнут собираться.

— А? Что? — Мандельштам приподнялся на кровати и потер глаза. — Вы кто?

— Я ваша соседка, Клавдия Ильинична. Меня супруга ваша, Надежда Яковлевна, попросила вас разбудить. Она в магазин ушла, сказала, к пяти будет. У вас, говорят, новосельице сегодня?

— Да-да. Вот, наконец, свое жилье получили. Вы, если хотите, тоже заходите.

Новоселье

…НОЯБРЬ 1933 г. выдался теплым. Как шутили москвичи, бабье лето собиралось плавно перейти в бабью зиму. Из настежь открытых окон квартиры на пятом этаже в писательском доме в Нащокинском переулке вкусно пахло едой. Там, очевидно, намечалась какая-то пирушка.

— Ося, потом, потом расскажешь свой сон. Лучше ветчину порежь.

— Нет, ну ты представляешь? Прямо так и говорит: «Дом-музей Мандельштама». Каково, а?

В этот момент в дверь позвонили. Мандельштам выбежал из кухни и бросился открывать.

— А-а, это вы, Борис Леонидович.

— Ну, показывайте свои хоромы, хвастайте.

— Да какие хоромы. Всего-то две комнаты, без ванной и без плиты.

— Зато ваши. Теперь и стихи можно писать.

Если бы Пастернак был более внимательным, он бы обратил внимание, как при этих словах изменилось лицо Мандельштама.

«Теперь можно писать стихи, — раздраженно повторил он слова гостя. — Надо же, разрешил. А чем я до этого занимался? Рифмы коллекционировал?» Но Пастернак ничего не заметил и продолжал рассматривать квартиру.

— Уютно, очень уютно. А что Анна Андреевна? Она, говорят, уже успела побывать у вас?

— Да, Ахматова была у нас недели две назад. Погостила пару дней — и обратно, в Ленинград. Но мы даже рады, что она уехала. Слишком много электричества в одном доме. О, опять звонят. Я открою.

 Через минуту Мандельштам появился в комнате в компании двух молодых людей. Представив их как подающих большие надежды начинающих поэтов, он снова бросился в прихожую. На этот раз гостем оказался брат Надежды Яковлевны Евгений. Сама Надежда Яковлевна заканчивала накрывать на стол и иронично поглядывала на мужа.

— Что, Ося, опять не твоя красавица? Как же, придет она вовремя. Твоя Машенька любит, чтоб ее подождали.

— Не надо, Наденька. Ты же знаешь, что мне не нравится, когда ты начинаешь иронизировать по поводу Марии Сергеевны. Это самая очаровательная женщина, которую я когда-либо встречал… Ну, после тебя, конечно.

— Ладно, ладно, еще в любви мне объяснись, — бросила хозяйка дома и вышла на кухню, откуда раздался грохот переставляемой посуды.

Оставшиеся в комнате мужчины с удивлением посмотрели на Мандельштама, который, как ни в чем не бывало, стоял, прислонившись к стене, и курил. Наконец один из молодых поэтов не выдержал:

— Супруга знает о вашем увлечении Петровых?

— Конечно. А что здесь такого?

— И вы не боитесь, что Надежда Яковлевна уйдет от вас?

— О чем вы говорите? Наденька — умная женщина и все понимает. К тому же наш брак — большая физиологическая удача. С какой стати ей от меня уходить? И потом, у нас с ней одинаковый вкус, и все мои женщины ей тоже нравятся. Жили же Брики с Маяковским, а Гиппиус и Мережковский — с Философовым.

— Ну, Осип Эмильевич, — перебил Пастернак начинавшую смущать его беседу. — Я, пожалуй, пойду. Тем более что к вам, кажется, еще кто-то пожаловал.

Несостоявшийся лавочник

 В ДВЕРЬ действительно кто-то звонил. «Теперь это точно она», — почти крикнул Мандельштам и бросился в прихожую.

— Ты слышал, что рассказывают об этом семействе? — воспользовавшись отсутствием хозяев, обратился один из гостей к другому. — Неужели нет? Ты даешь, вся Москва обсуждает, как Надежда просит мужа приводить молоденьких девушек, оставляет их на ночь и устраивает оргии. Честное слово! Мне одна знакомая рассказывала, как Осип пытался «вылечить» ее от влюбленности в другого парня. «Раздевайтесь, — говорил, — я вас высеку». Представляешь?

В дверях появился сияющий Мандельштам, держа за руку молоденькую черноглазую девушку.

— Знакомьтесь, товарищи. Мария Сергеевна Петровых, самая талантливая поэтесса нашего времени.

— Ну зачем вы, Осип Эмильевич! Лучше скажите: что здесь произошло? Я встретила Пастернака, у него было такое лицо…

— Что произошло? Да ничего особенного. А этот Пастернак… Я так много думал о нем, что даже устал. Я уверен, что он не прочел ни одной моей строчки. Давайте говорить о чем-нибудь более приятном. Что это за сверток у тебя в руках?

— Это вам, Осип Эмильевич. Пепельница, подарок на новоселье.

— Нет-нет. Пока ты не скажешь мне «ты», никакого подарка я  не возьму. Ну скажи «ты». «Ты, ты, ты».

— Ну… ты!

— Нет-нет! Не надо! Я не думал, что это может звучать так страшно. Лучше называй меня, как раньше.

— Может, вы что-нибудь прочтете?

— Зачем же «что-нибудь»? Я только вчера закончил новое стихотворение. «Горец»:

Мы живем, под собою 
не чуя страны,

Наши речи за десять шагов 
не слышны, 


А где хватит 
на полразговорца, 


Там припомнят 
кремлевского горца…

Только прошу вас, о том, что вы слышали, — никому. Хотя… Настанет время — и моего «Горца» будут петь в Большом.

— Ну вы и мечтатель!

— Нет, мечтаю я совсем о другом. Представьте себе картину: маленькая колбасная лавочка. Наденька стоит у прилавка, ты, Машенька, — у кассы. А я, как и все мужчины, в соседней комнате. Стою в дверях и грозно смотрю на покупателей.

— Осип Эмильевич, зачем вы на себя наговариваете? Поверьте мне, когда-нибудь вы станете всемирно знаменитым и вашим именем назовут самый красивый город.

— Этого, милая Маша, не будет никогда. В честь меня даже улицы не назовут. Разве что какую-нибудь яму…

P. S. В Москве до сих пор нет ни улицы, ни музея выдающегося поэта Осипа Мандельштама.