ТРУБЕЦКИЕ: как они жили. Часть вторая

Князь Сергей Григорьевич Трубецкой во время свадебного путешествия с женой Любовью Алексеевной (урожденной княгиней Оболенской). Атланта, США, 1933 г. 

Продолжаю знакомить вас с семейной хроникой одной из самых известных дворянских фамилий России — князей Трубецких. В прошлом выпуске были опубликованы воспоминания княгини Любови Оболенской о дореволюционной жизни семейства. Сегодня о том, как сложилась судьба славного дома Трубецких после Октябрьского переворота 1917 года, рассказывает 97-летний князь Сергей Григорьевич Трубецкой, любезно предоставивший в распоряжение автора семейную переписку.

1918 год

ПЕРЕД отступлением с Кавказа большевики многих арестовали и расстреляли. Дядя Миша Лопухин, офицер Сумского полка, был арестован в августе 1918 года в Москве. Княгиня Голицына ходила просить о нем к видному социал-демократу Смидовичу, который был родственником митрополита Евлогия и учителем Лопухиных в молодости. Смидович сказал Голицыной, что поможет ей, если Миша Лопухин даст обещание не выступать против их правительства. Дядя Миша отказался и был расстрелян 23  августа 1918 года после покушения на Ленина… На расстрел его вели с другом, Николаем Николаевичем Коротневым. Когда их вели вдоль какого-то забора, Коротнев перепрыгнул через этот забор и сумел скрыться. Позже он пришел в церковь, где служили панихиду по убитым, в числе которых было его имя. Он потом говорил шутя: «Я был на собственной панихиде». Коротнев женился на невесте дяди Рафаши Лопухина. В иммиграции они жили в Нью-Йорке, где оба скончались.
А вот еще одно чудесное спасение от смерти нашего родственника Алеши Сайнт-Витгенштейна. Он ехал из Петербурга на юг в Добровольческую армию. Он был еще совсем молодым, 16–17 лет. По дороге его арестовали и привели в комиссарский двор, где были уже несколько заключенных.
Солдат, их охранявший, сжалился над его молодостью. Подозвал к себе и сказал: «Иди в конец двора, прыгни через забор и беги в лес. Комиссар спит, а проснется — тебя не пожалеет и расстреляет». Алеша спросил: «Но ты будешь в меня стрелять?» Солдат сказал: «А как же, конечно, буду, но в воздух». Так и случилось. Он остался жив.

1919 год

Ахтырка — родовое подмосковное имение князей Трубецких.

МЫ, КАК уже было сказано, жили в Ялте (Крым), и вся жизнь казалась нормальной. Прожили на одном месте с сентября 1918-го до апреля 1919 года. Но письма этого времени, с начала года по август, не сохранились, что, видимо, произошло из-за неожиданного наступления красных.
Перед Пасхой, за недели три, брат Николай, Миша и я пошли в Гурзуф в гости на два-три дня к Урусовым.
Вернувшись обратно, к вечеру мы узнали, что нас с волнением ждали, так как надо было бежать от большевиков. В порту Ялты уже стояли пароходы для посадки. На следующий день мы погрузились на русский пароход «Посадник», который почему-то был с французской командой и шел под французским флагом.

1921 год

МНОГИЕ беженцы стремились перебраться во Францию. Письмо одной из наших родственниц к моему отцу дает полную картину происходящего в Париже.
«Милый дядя Гриша!

Как вы все поживаете, очень ли несносно всем вам в Вене, не собираетесь ли сюда? Очень жаль, что все-таки не здесь живете. Тут теперь так много своих, что прямо как будто это — наш город. Приехали Володя, Маша с семьей, Евгения Павловна Писарева и Женичка Лопухина с мужем. Евгения Павловна совсем такая же осталась, только зубы у ней выпали, и это ее очень меняет. Женичка же, кажется, очень довольна своим мужем, муж доволен Женичкой, и, в общем, он уж не такой урод, как говорили. Володя и Маша (Трубецкие) поселились в St. Germain, где нашли очень дешевую дачу — 500 франков в месяц. Они очень в грустном положении, т. к. абсолютно без денег. Мара продала уже все, что у нее было, — остались лишь бриллианты в ушах, а Володя еще дела или место себе не нашел, т. е. нашел место в 1500 фр. в месяц, но это так мало, что не стоит и брать. Очень у них страшно. Мы придумали теперь с Машей открыть мастерскую платьев — будем копировать хорошие модели и заниматься экспортом решительно во все страны. Взяла себе в компанию жидовку, у которой ходы во всех странах, и очень надеемся, что это дело будет нам давать доход. Алеша же все поет и поет. В воскресенье первый концерт, где он участвует в Cerele des Alkies, за что получает 500 фр. Зовут его в турне по Америке. Мама, Татя и Соня все в Константинополе. Мама, говорят, в хорошем виде, но очень мучается вопросом денег, которых у нее совсем почти не осталось».

Князь Михаил Григорьевич Трубецкой с супругой Татьяной Владимировной Глебовой и сыном Константином.

Одними из первых писем, полученных из России моими родителями в Австрии, были письма от Веры, жены Евгения Николаевича Трубецкого, и ее сына Сергея Евгеньевича. Письмо от 2 сентября.
«…Милый, дорогой Гриша. Как я была обрадована видом твоего почерка. Очень тебя благодарю за твое письмо и за всю теплоту и ласку и заботу о нас. А эта любовь и ласка так согревают душу и помогают жить! Мы с Соней писали тебе, что всегда тебя любим, но что со смерти Жени у нас к тебе еще особое чувство. Ты с ним был, и это сознание для нас большое утешение».
Л. П. Оболенская 30 июля просит отца помочь устроить выезд из Москвы тете Азе (сестре любимой матери): «…Мама до того мучается, что т. Азя в Москве умирает от голода (даже у ней нарывы от недоедания), а мы теперь набрали деньги на ее вывоз, ей невозможно дальше там оставаться, она, наверно, умрет, если останется еще зиму…»
Миша Осоргин (парижское Сергиево подворье) пишет Пап`а 21 октября: «…Спешу поделиться с тобой известием, только что мной полученным от Мам`а (Лизы Осоргиной), которое меня ужасно беспокоит и прямо покоя не дает. Представь себе, что 12 сентября арестовали Георгия на квартире тети Ольги в Москве, с ним арестованы Петя Глебов, Володя Комаровский, Володя Михалков. Мама пишет, что целую неделю не решались нам этого сообщить… пишет, что никто не знает, в чем дело…»

Лина Черткова пишет Пап`а 12 сентября: «…Дней 10 назад мы решили покинуть Кишинев — очень неустойчивое положение. Вблизи города небезопасно жить, детей наших мы учили все время дома, верстах в трех от города. Ольга готова в 6-й класс, а Сережа — почти в 5-й класс. Соня — во 2-м классе. Учебные заведения здесь посредственны…» Дальше пишет, что у них есть кой-какие деньги и хотят переехать в Германию.

Князь Евгений Николаевич Трубецкой в молодости.

В октябре месяце Пап`а получил несколько писем, одно за другим, от Верочки Трубецкой из Москвы, где в очень осторожной форме она пишет о заболеваниях, больницах и т. д., что означает аресты и тюрьму. Она пишет: «…Мария и Тоня Осоргины наконец получили разрешение вернуться в Измалково. Никто не знает, в каком состоянии находится заболевший Георгий, который в той же больнице, где был первоначально Сережа Трубецкой. Слава Богу, Миша и Лиза бодры… уповаю на Господню милость, да умудрит Он нас в том, что от нас зависит, а во всем остальном полагаюсь на Божью волю. Дай Бог сил, бодрости и терпения…»
Осенью родители и мы, три младших сына, поехали через Баден-Баден повидать Гагариных, а потом в Берлин — держать экзамены в русскую гимназию. К нашему стыду, мы все провалились. После экзаменов, при чтении результатов, директор просто сказал: «Братья Трубецкие провалились». На этом мы вернулись в наш Баден.

1922 год

СОВЕРШЕННО неожиданно наша няня Саша получила в Бадене в конце апреля 1922 г. длинное письмо от нашего конторщика Федора Ивановича Дрожанова. Он пишет об очень плачевном состоянии Васильевского. За четыре года революции почти все было разрушено. Очень странно, что это письмо прошло без цензуры.

Князь Сергей Григорьевич Трубецкой с сыном Алексеем и внуком Андреем. Сергиев Посад, 1994 г., Россия.

Он пишет, что наши оба дома сгорели дотла — они были обращены в детские приюты с 1918 г.: «…Пожар объясняется поджогом, сделанным надзирателем дома, чтобы скрыть от назначенной комиссии свой подлог и воровство… Лучшая мебель была вывезена неизвестно куда, а библиотека еще в начале революции была вывезена в Венев. На дворе все постройки еще целы, только стоят без окон и дверей… На скотном дворе организовано Васильевское советское хозяйство, причем «культурно-показательное». «…Продолжается плохой урожай, скот был уничтожен, нет удобрения…» «… Из тех людей, что жили в имении до 1918 г., никого не осталось. Молыныч, бывший управляющий, уехал в Венев. Все постарше вымерли…»

«…Лукерия Ивановна (старая кормилица Мам`а) служила в детском приюте, по случаю старости и слабости брошена из приюта, она страдала от голода и холода и вскоре умерла…»
Пишет дальше: «…От тифозной эпидемии люди мрут, люди голодают, хоронят без гробов и священников…» Он откровенно дальше критикует создавшееся положение: «…население ужасно стонет от продовольственных налогов».
«…Школы бездействуют, больницы бездействуют. Одним словом, жить так невозможно, а когда будет спасение? Неизвестно! Берут налоги: с лошади — 15.000.000, с коровы — 10.000.000, со свиньи — 5.000.000. Сейчас идет изъятие скота, серебра, ценных вещей по храмам всея России, с оружием в руках и пулеметами. Были, конечно, сопротивления, но они бессильны…»
«…Цены тут страшные: два с половиною миллиона рублей стоит фунт сахара, соль — 150.000 р., керосин — 50.000 р., хорошая лошадь — 150.000.000 — 250.000.000, корова тоже таких цен…»«…Все живут без сахара, перекуривают сахар в самогон, пьют большевики и коммунисты. Поезд Москва — Венев ходит раз в день с разбитыми вагонами, без воды и отопления, билет стоит 1 млн. р.*».

1924 год

ДЛЯ меня начался новый год с первого моего отпуска из школы. В январе я провел в семье две недели, уехавши из Бадена в конце июня месяца. Для меня все было ново. Парижа я не знал, все было интересно. Ходил по музеям.
Мама пишет 23 января и дает семейные вести: «…Ты, вероятно, слышал, что Ленин наконец умер. Пока трудно сказать, как пойдет дальше дело с Россией, кто его заменит.
У нас тут невероятное событие: Николай Лермонтов — жених очень милой барышни Сабуровой — каково! Вчера вечером они у нас были и объявили об этом. Кроме того, Вовка Матвеев женится на Тане Лопухиной. Обе свадьбы будут у нас. Дедушка решил в саду строить церковь, и уже к этому приступили. Со Страстной у нас будет служба. Вот сколько у нас событий. Тут тетя Марина, а в четверг приезжает тетя Верочка Трубецкая с детьми и Соней, им Саша нанял квартиру в Париже…»
Вообще за эти школьные годы я получал частые письма от Пап`а и Мам`а, в которых всегда они давали мне семейные новости, многие письма сохранились.

Князь Сергей Григорьевич Трубецкой с дочерью Марией.

В середине марта Мам`а пишет: «…Долго Тебе не писала, у нас тут родила Марина (Гагарина-Трубецкая) девочку Марину, очень миленькую, и я нахожусь при ней в больнице в Париже. Дома почти не бываю. Тебя запустила. Н. Милорадович, который живет у нас, выдержал экзамен на шофера и очень счастлив. Я буду с Мариной, должно быть, до будущего четверга, тогда вернусь в Кламар. Без меня там все вверх дном.»

Хочу дать объяснение, почему все держали экзамены на шофера такси и радуются. Нельзя забывать, что большинство русских в эмиграции — бывшие военные с 1914 г., у них не было других перспектив, и они надеялись на скорое возвращение в Россию, и потому думали, что такси — занятие ненадолго. По свидетельству Сергея Гескета, будучи шофером, он зарабатывал 3000 франков в месяц, а как молодой инженер мог бы получать только 1500 франков, а надо было кормить семью.
Мам`а пишет отцу, который уехал лечиться в Bain les Bains: «…Вчера вернулась от Оли. Тут я попала на суету. Умер в Белвю брат Тимашева, и его вчера привезли в нашу церковь и сегодня отпевали. Я очень устала. Одновременно с привозом тела вчера неожиданно появилась сестра Ник. Серг. Арсеньева. Сегодня же утром у нас весь сад был полон разных графинь…»
Пап`а отвечает: «…Ты, бедная, хлопочешь о живых и мертвых, но о чужих покойниках. И что дальше! Нельзя закрывать двери ни живым, ни мертвым, но я пишу Ольге, что наш дом надо окрестить «Машино подворье».

1941 год

В ПИСЬМАХ Мам`а нашел следующую ее запись. Это, если так можно сказать, ее крик души и крик негодования на Сталина, его политику. Очевидно, письмо было написано при вступлении немцев в СССР в июне месяце 1941 г.:
«Смело в бой пойдем
За Русь Святую
И кровь свою прольем,
Кровь молодую!

Это со вчерашнего вечера звенит у меня в ушах, вижу идущих молодых, милых людей, поющих это, вижу гробы, вносимые друг за другом в Новочеркасский собор! А сколько неизвестных и дорогих лежит, и некому их похоронить.Вчерашнее радио совсем меня перевернуло. Что же это, ведь они (большевики. — Ред.) гнусным голосом говорили, что в 17-м году одержали победу над нами, убили наших детей и теперь сравнивают их с немцами и фашистами; нет, пока над Россией Сталин, нет у меня Родины, кроме Перекопа, где лежит Костя; Ковно, где сидит Миша в тюрьме, и Барановичей, где Д. Поля. Вспоминаю Пап`а, который, невзирая на недавнюю войну с немцами, пошел на переговоры с ними и несколько раз с ними встречался, лишь бы свергнуть большевиков. Трудно, знаю, все переносить, но есть и невозможно переносимые вещи. Хотела это сказать, но не могу, слишком трудно. Есть правда? Не знаю, но неправду чувствую».
Привожу здесь целиком письмо брата Миши, где он красочно описывает все прелести своего ареста и заключения. Письмо было переписано Мам`а и прислано нам в Америку.
Письмо Миши от 2 сентября 1941 г.

Сыновья князя Григория Николаевича Трубецкого. Сергей с братьями (четвертый слева).

«Милая Мама! Так давно не писал и о вас ничего не имею. Не знаю, с чего начать, начну с конца. Попал я в тюрьму сравнительно не так давно. Меня поймали в церкви на Страстной неделе. У большевиков все такой же беспорядок, как во время революции; меня искали с самого их прихода, но искали в Ковно, а я почти что открыто жил в Вильно и даже работал и был «стахановцем» на фабрике, где никто никогда ничего не делал, так как не было сырья. Но на каждой фабрике нужны «стахановцы»; было бы болото, черти всегда найдутся. И вот пришли репортеры снимать наше «социалистическое строительство», потребовали и мою фотографию в «лабораторию», где нечего было ни измерять, ни проверять, но сказали, что у меня фотогеническая борода, и на следующий день я был в газетах с «140-процентным перевыполнением норм». Пришлось сбрить бороду и ехать назад скрываться от рекламы, жить с другой физиономией и с другим паспортом. Но тем не менее меня поймали. Прятался хорошо, а поймали в церкви. Обвинили в «шпионаже и контрреволюции», так что странно, что жив, не расстрелян. На допросах требовали признания своей вины, но этого не добились. Тюрьма совершенно темная, без воздуха, без книг, но с массой самых разнообразных насекомых для любителя зоологии. Но, в общем, все хорошо, и я знал и верил, что освобожусь, и оказался прав.

Освободили нас партизаны. НКВД (бывшее ГПУ) успело замучить, отступая, только 80 человек, т. к. сторож бежал с ключами и чекисты должны были взламывать железные двери каждой камеры. Времени было мало, а работа трудная. Потому до меня и добраться не успели. По выходе из тюрьмы я тоже был партизаном и, вооруженный «до зубов», стрелял сразу из двух пистолетов, как в американском фильме.
В Щорсах жить еще нельзя. Там в лесах все еще много разных красноармейцев и покуда очень неспокойно. Парк же теперь напоминает кладбище. Там ведь большевиков закапывали; теперь же там закапывают тех, кто закапывал при большевиках. Дом в Щорсах пострадал, т. к. крестьянам нужны были гвозди, они их вытащили из крыши, и крыша рухнула, а год спустя ее увезли за 20 км для Советов. Это типично, а посему не удивляйтесь. В Вишневе иначе. Большевики этот дом отремонтировали заново, привезли массу наворованной великолепной мебели. Но при бегстве большевиков честные поселяне украли все и даже прихватили несколько окон и дверей.Дорогие мои милые Паша, Катя, Костя и все! Пока прощайте. Получите это письмо, наверно, когда я еще буду в Щорсах! Крепко, крепко вас всех обнимаю и целую. До скорого все вместе!»

Автор выражает благодарность за консультации и предоставление фотографий Сергею Алексеевичу САПОЖНИКОВУ, 1-му вице-предводителю Российского и предводителю Московского Дворянских Собраний.