Дочь барона ВРАНГЕЛЯ. Жизнь до и после

В НЕБОЛЬШОМ поселке Вали-Коттедж в тридцати минутах езды от Нью-Йорка находится Толстовский фонд. Заповедная зона, где в домах, над которыми развеваются американские флаги, живут потомки тех, кто составлял величие и славу дореволюционной России. Три комнатки в одноэтажном домике занимает улыбчивая стройная пожилая дама. Наталья Петровна Базилевская — дочь главнокомандующего Вооруженными силами Юга России в 1920 г. барона Врангеля. Того самого.

— Я РОДИЛАСЬ в 1913 году. Давно это было, все мои знакомые сейчас на том свете. Похоронила мужа, два года назад от рака дочь умерла. Но я не одна. По выходным сын навещает, внуки. Читаю много. «Владимир Путин. От первого лица» вот прочитала. А еще… Еще по вечерам перебираю фотографии и вспоминаю. Чаще всего, конечно же, маму и отца. Сейчас мне кажется, что они были идеальной парой. Познакомились на одном из балов. Моя мать была фрейлиной императрицы Марии Федоровны, а отец — офицером. Я ведь и на свет-то появилась в казарме. Между прочим, бабушка была категорически против, чтобы отец становился военным. Она хотела видеть его инженером. «Хорошо, я поступлю в Горный институт. Но, получив диплом инженера, пойду в военную академию», — сказал отец бабушке. И так и сделал: вначале стал инженером, а потом — офицером. К 1917 году он уже был генералом. Но сотрудничать с красными отказался и вышел в отставку.

Наша семья не была очень богатой. У родителей отца была очень большая семья. А вот моя мать была богатой. Прадедушка имел большое имение в России, виноградные поля, чудный дом. Дедушка моей матери, Катков его фамилия, был известный издатель. Он печатал книги Достоевского, которому всегда давал деньги вперед, потому что тот был игроком. Дедушка всегда старался его поддержать. Позже, когда Достоевский попал в ссылку в Сибирь, один из отцовских предков, тоже Врангель, был в то время губернатором, который ему тоже помогал, даже дружил с ним. Так что наша семья была связана с Федором Михайловичем с двух сторон.

Лето мы проводили у бабушки, в ее имении на Днепре. Там мой дедушка построил маленькую клинику для беременных. Мать ходила помогать этому доктору и даже смогла потом сдать экзамены сестер милосердия и поехала на войну, чтобы быть ближе к моему отцу. А мы с братом остались в имении. Мне было тогда 3 года. Самого имения я не помню. В памяти осталась аллея, какие-то жучки. Потом мы перебрались в Ялту, где у бабушки тоже был дом.

Он стоял на горе, сад спускался к морю, был пляж. Помню, на пляж, где я гуляла с няней, пришла мать Николая II, императрица Мария Федоровна, которая жила тогда в имении князей Долгоруких, находящемся неподалеку. Императрица любила прогуливаться по пляжу. Однажды она села на скамеечку рядом с няней. Няня ужасно разволновалась. Я смутно помню Марию Федоровну: небольшого роста, вся в черном. Кстати, она так и не поверила, что сына расстреляли. Императрица считала, что Николай II с семьей где-то скрывается.

Как-то вечером в наш ялтинский дом, где находились мы с родителями (к тому времени, как я говорила, отец вышел в отставку), вломилась толпа матросов. Парня, который арестовал отца, я смогла бы узнать и сегодня. Такой бледный, весь в веснушках. Мама сказала, что пойдет с отцом. Ночь родители вместе с другими офицерами провели в каком-то помещении, а на утро было назначено судебное разбирательство. Если, конечно, так можно назвать то, что происходило тогда. Заседавшие «просеивали» людей на две группы: одних — налево, других — направо. Когда подошла очередь отца отвечать на вопросы, он сказал, что не имеет никакого отношения к военным (что на тот момент было сущей правдой), а является инженером. «А вы за что арестованы?» — спросили мою мать. «Я не арестована. Я просто хочу быть с моим мужем», — ответила она. И это так поразило большевиков, что они приказали отпустить родителей. «Видите, какие они — русские женщины!»- сказали большевики.

Большинству же арестованных в тот же день привязали к ногам мешки с камнями и сбросили в порту в воду. Когда белые через какое-то время взяли Ялту, то водолазы, спустившись в море, увидели в порту целый лес из утопленников. Их тела, прикованные к дну, буквально стояли, плотно прижавшись к друг другу. Один из погибших был хорошим другом моих родителей. Совсем молоденький офицер…

НАЧАЛАСЬ гражданская война. Отец снова надел форму. Мама всегда была рядом с ним. А мы, дети — я, сестра и мой брат, — находились с бабушкой. Когда положение белых стало совсем пропащим, генерал Деникин отказался командовать армией и уехал. Возглавить Вооруженные силы попросили отца. Первым делом он спросил совет владыки. И, получив благословение, вступил в командование. Хотя знал, что ничего уже сделать нельзя. Приняв командование Добровольческой армией, в своем первом приказе он написал: «Мы сражаемся за правое дело, а правым владеет Бог!» Главное, на чем сосредоточил отец свои силы, — было спасение белой армии. Пока Крым еще держался, отец обратился к союзникам: «Мы потеряли массу людей, вместе с вами борясь с большевиками. Помогите нам спасти остатки белой армии, которая пропадет, если ее не вывезти». Союзники согласились помочь. Все было сделано секретно. Даже пустили слух, что белые собираются атаковать. А в это время в порты вошли пароходы, на которые могли подняться все желающие. В результате проведенной операции из Крыма выехали 150 тысяч человек.

Ненадолго мы перебрались в Новороссийск. На пароходе. Стояла зима, пароход был весь ледяной. Помню, меня несли закутанной в одеяло. Дул норд-ост. Одно время мы немножко жили в станице Константиновской. Мой брат, который на 3 года старше меня (мне тогда было 4 года, а ему — 7), играл с деревенскими мальчишками. Они набили какую-то трубу порохом, гвоздями и играли в войну. Подвели веревку, зажгли, и труба взорвалась. А я и моя сестра были сестрами милосердия, лечили раненых.

Ну а потом мы покинули Россию. Всю белую армию высадили на турецкий полуостров Галлиполи, который тут же прозвали «Голое поле». Там действительно не было ровным счетом ничего. Только палатки, заменившие людям дома. Во главе разбитых по полкам солдат отец поставил генерала Кутепова, которого потом Советы выкрали в Париже. Кутепов держал всех в большой строгости. Каждое утро солдаты и офицеры должны были маршировать, тренироваться. В общем, ситуация больше напоминала выезд на учение, нежели эмиграцию. Все же были уверены, что скоро снова удастся вернуться в Россию. На полуострове была строжайшая дисциплина и порядок. Хотя народ, поселившийся там, не имел ничего. Из консервных банок своими силами построили церковь, из палок делали вилки и ложки. Провели дорогу, воду. Каждому солдату было приказано принести по камню, из которых потом возвели памятник погибшим. Камнями же на берегу была выложена надпись: «Только смерть может избавить тебя от исполнения долга».

Французы, поначалу помогавшие нашим, с каждым днем все уменьшали и уменьшали пайки. В конце концов они пригрозили вообще прекратить кормить русских солдат и офицеров и предложили им вернуться обратно. Говорили, что Советы никого не тронут. Восемь с половиной тысяч человек поверили в это обещание и вернулись в Россию. Их всех расстреляли. Другую часть эмигрантов французы и англичане уговорили поехать в Бразилию. В результате те, кто поддался на уговоры и поехал, стали обыкновенными рабами на кофейных плантациях.

А союзники продолжали вынуждать остатки белой армии покинуть Турцию. Ведь все солдаты и офицеры были вооружены. Такая сила была опасна. Русским ничего не стоило взять Константинополь. Отца стали вынуждать отдать приказание возвращаться в Россию. Он, разумеется, отказывался. На случай своего возможного ареста (а были данные, что французы собирались это сделать) он даже заготовил приказ с незаполненной датой. «За отказ склонить армию к возвращению в советскую Россию я арестован французскими властями, — писал отец. — Будущая Россия достойно оценит этот шаг Франции, принявшей нас под свою защиту».

Кстати, помощь, оказанная союзниками белой армии, вовсе не была безвозмездной, как принято считать. За то, что остатки белой армии получали скудный продовольственный паек, союзники забрали весь наш флот, находившийся в Черном море, и заморозили денежные счета в зарубежных банках.

Вскоре на отца было совершено покушение. Родители жили на борту яхты, так как сходить на берег отцу разрешалось только на несколько часов. Союзники боялись, что отец поднимет солдат и офицеров против держащих их на голодном пайке французов. Мы же с бабушкой были поначалу на другом теплоходе, а потом и вовсе получили возможность поселиться на острове. Так вот, пока родители жили на яхте, Советы наняли у итальянцев, которые были в то время довольно коммунистически настроены, пароход и со всего хода врезались в эту яхту. Но так получилось, что в день покушения родители отмечали годовщину своей свадьбы и решили на несколько часов (на два — три часа они могли сходить на берег) выехать в Константинополь. Обыкновенно, когда они выезжали, матросы давали сигнал. А этим утром отец почему-то распорядился сигнал не давать. Вскоре после того, как родители покинули яхту, в нее и врезался пароход. Яхта затонула в считаные секунды. Один из офицеров, находящийся на ней, погиб. Потом, когда был суд, удалось выяснить, что пароход был зафрахтован большевиками.

Из Турции многие офицеры перебрались в Болгарию. Они еще тогда продолжали держаться вместе. Днем работали на дорогах, а вечером надевали форму. Наша же семья уехала во Францию. У бабушки там были знакомые французы, которые разрешили нам жить в их небольшом замке в горах. Бабушка решила разводить кур. Купила инкубатор, но, так как там не было электричества, приходилось ставить керосиновые лампы. Куры, разумеется, дохли. Так у нас с этой затеей ничего и не вышло. Потом решили делать конфеты. Там по дорогам повсюду росла ежевика. Мы ходили с корзиночками ее собирать. Идея заключалась в том, чтобы сделать из ягод конфеты в сахаре и продавать их. Но ничего из этого тоже не вышло. Накупили заранее коробки, а делать сами конфеты так и не научились.

Отца отравили большевики

К НЕСЧАСТЬЮ, Советы не оставляли попыток избавиться от отца. И в конце концов им это удалось. Мы только-только перебрались в Бельгию. Родители считали, что нам, детям, лучше учиться в школе на французском языке. У нас был свой дом, в котором кроме нас с родителями жили бабушка, ее сын, который сделался ненормальным после заражения крови (это произошло еще до революции), и денщик отца. Неожиданно в один из дней из-за границы приехал родной брат этого денщика, матрос. Все почему-то нашли это совершенно нормальным — перебраться через границу, отыскать наш домик. Целый день этот матрос находился на кухне, а вечером уехал. Поинтересоваться более подробно, кто он, откуда приехал и куда уехал, никому и в голову не пришло. А отец вскоре заболел. У него был сильный жар. Но доктора не могли выяснить, чем он болен. Говорили, что это скоротечный туберкулез. Отец жаловался врачам: «Меня страшно утомляет работа мозга. Я не могу с этим бороться. Картины войны все время передо мной, и я пишу все время приказы, приказы, приказы». Сейчас-то я понимаю, что его отравили. Отец промучился месяц. Ему было только 49 лет. Многие не могли поверить, что отца больше нет. Его секретарь получал письма с просьбой заставить врачей удостовериться, что это не летаргическйи сон. «Не хороните генерала до появления трупных пятен», — писали сторонники отца.

После его смерти мама осталась одна с четырьмя детьми. Младшему было 5 лет. Другой мой брат учился в университете на агронома, сестра работала секретаршей. А еще ведь были я, бабушка и дядя. Жили мы на маленькую пенсию, которую дал матери король Александр. Его потом застрелил какой-то сумасшедший.

Похоронили отца в Бельгии. Но, так как большинство армии оставалось в Югославии, его тело перевезли туда. На похоронах служили 100 священников. Тело отца похоронили в стене, прикрытой большой доской с надписью: «Генерал Врангель». Потом, когда к власти пришел Тито, эту стену чем-то прикрыли, так как боялись, что коммунисты могут надругаться над могилой. Сейчас все прикрытия убрали, церковь, где покоится отец, работает, там проходят молебны.

А я… Я вышла замуж. Мой муж имел в Бельгии хорошую работу. Он был инженер химик-механик, работал в большой фирме. Сестра служила секретаршей у Крайслера. Ее муж возглавлял отделение Крайслера в Европе. А потом его перевели в Детройт. Это было в начале 1939 года. Моя мать в 30-х годах тоже отправилась в Америку читать лекции. В то время в Америке была масса очень богатых людей, которые могли официально не платить налоги. Они жертвовали матери деньги и говорили: «Мы вам даем деньги, и можете не давать нам никакого отчета. Делайте то, что вам надо». Мать открыла на пожертвования два санатория. Один — около Белграда, другой — в Болгарии. Потом, когда все те, кто там лечился, поправились и разъехались, она решила эти санатории закрыть. Оставшиеся деньги пошли на оплату образования для молодых российских военных-эмигрантов.

Накануне войны мать решила вернуться домой, в Бельгию. Но только она приехала в Нью-Йорк и поднялась на пароход, по радио объявили, что началась война. Мать спросила у капитана: «Посоветуйте, что мне делать? Возвращаться или нет?» Тот ответил: «Нет. Оставайтесь, на море могут быть мины…» И она осталась в Америке.

Моего мужа после начала войны его компания направила на работу в Грецию, где мы и прожили почти два года. Затем опять вернулись в Бельгию. Там и оставались до того момента, когда узнали, что Сталину удалось после победы вытребовать у союзников всех русских, уехавших из России после революции. И мы перебрались в Америку.

После смерти мужа пришлось самой начинать зарабатывать на жизнь. Знаете, чем я занялась? Начала делать игрушки. Медведей. Буквально из ничего — брала кусочки материи и из них вязала игрушки. В результате я стала хозяйкой фабрики, на которой трудились 150 русских. Мне повезло, потому что таких игрушек в Америке не было. Все приходило из Германии. И из-за войны поставки игрушек остановились. Первое время я делала маленьких медвежат. А кончилось все большим медведем, который пел Травиату.

P. S. Автор выражает благодарность администратору Толстовского фонда Лариной Екатерине Юрьевне за помощь в организации интервью.

 январь 2003

Олег ДАЛЬ. Герой ненашего времени

http://versia.ru/articles/2011/may/30/oleg_dal

В марте 81-го города по Москве поползли слухи: в Киеве покончил жизнь самоубийством Олег Даль. Смерть популярнейшего и молодого – всего-то тридцать девять лет - актера стала шоком для всех. Через пару дней выяснили, что никакого суицида не было, у Даля отказало сердце. Сотрудники киевской гостиницы, в номере которой было обнаружено тело актера, потом рассказывали, что на лице Даля застыло выражение какого-то блаженства. Словно он, наконец, достиг того, о чем мечтал.

Даль и в самом деле много говорил о смерти. Когда в 80-м году не стало Владимира Высоцкого, с которым его связывали не то, чтобы дружба, а, скорее, взаимное поклонение таланту друг друга, Даль обронил на похоронах: «Следующим буду я». Эту же страшную фразу он произнес, когда в Малом театре ему выделили гримерную, принадлежавшую недавно скончавшемуся актеру Алексею Эйбоженко. Даже в последний день своей земной жизни он сказал актеру Леониду Маркову, с которым снимался в одной картине: «Ну, я пошел к себе. Умирать». Он словно звал смерть. И она откликнулась на его зов.

Вообще, у Олега Даля была завидная актерская судьба. Несмотря на то, что его мало снимали в кино, да и в театре он сыграл лишь полпроцента из того, что мог и должен. Зато все работы Даля были, что называется, «отборными». И ни за одну из них, как говорила его жена Лиза, ему не было никогда стыдно. Он снялся едва ли в пяти десятках картин.

Но при этом имя Даля знакомо даже тем, кто родился годы спустя после его ухода. Для кого-то он навсегда остался щеголем из комедии «Не может быть», для кого-то солдатом из «Старой, старой сказки», для кого-то – Принцем из «Приключений принца Флоризеля». Его помнят. А не это ли мечта для каждого, кто посвятил жизнь лицедейству?

Кстати, в детстве Олег Даль и не думал, что пойдет в театральное. Его мечтой было стать летчиком. Но проблемы с сердцем не позволили ему осуществить заветное. Победить собственное сердце он не смог. Зато сумел преодолеть другой, казалось бы, смертельный для сцены дефект - он картавил. Даль сам занимался речью и в итоге начал говорить так, что никто и не мог подумать, что этот парень когда-то картавил.

Популярность ему принес первый же фильм, в котором он снялся – «Мой младший брат», по знаменитой повести Василия Аксенова «Звездный билет». Но судьбоносным для Даля фильмом стал «Первый тролейбус», на съемках которого он впервые по-настоящему влюбился. Избранницей актера стала Нина Дорошина, с которой Даль служил в одном театре «Современник».

Дорошина была старше Олега на семь лет и меньше всего могла себе представить, чем для нее закончатся эти съемки. Она любила руководителя «Современника» Олега Ефремова и именно о нем были все ее мысли. Ефремов обещал приехать в Одессу, на съемки, и Дорошина каждый день ждала его. Но Олег Николаевич отчего-то не приезжал.

В один из дней Нина отправилась купаться и вдруг почувствовала, что тонет. В тот момент она и загадала, что тот, кто спасет ее, станет ей мужем. Этим человеком оказался отдыхавший тут же на берегу Олег Даль. Когда они вернулись в Москву, то на единственные в их почти семейном бюджете 15 рублей купили одно обручальное кольцо, которое было решено дать Олегу. В их паре именно жених мечтал о свадьбе.

Невеста, наоборот, делала все, чтобы бракосочетание не состоялось. Дорошина придумывала всемозможные предлоги, чтобы отменить торжество. Говорила, что вступила в кооператив и сможет получить квартиру только в том случае, если будет не замужем. В те времена действительно существовали дикие для сегодняшнего человека правила и отговорка актрисы звучала весьма убедительно. Но Даль все равно не поверил. Потому что знал, что было реальной причиной их неудавшейся свадьбы. У этой причины даже было имя - Олег Ефремов.

Потом вся театральная Москва будет обсуждать поведение худрука «Современника», который во время свадебного застолья - бракосочетание все-таки состоялось – посадил к себе на колени невесту и произнес во всеуслышание: «А любишь ты все-таки меня, да, лапуля?» Даль, как и все, ставший свидетелем этой сцены, тут же уйдет из квартиры, а затем и из жизни Дорошиной. Но ее предательства не забудет. И когда много лет спустя они окажутся на одной  сцене в спектакле «На дне», где Даль сыграл Ваську Пепла, одну из своих самых пронзительных ролей, Олег с такой силой швырнул Дорошину- Василису, что она отлетела за кулисы. Но из ее уст не вырвалось ни слова упрека...

Даль был очень красив, о его внешности говорили с придыханием. А его знаменитые вельветовые пиджаки и вовсе были причтей во языцех. Не удивительно, что следствием всего этого были десятки поклонниц во всех городах необъятного Союза. Но самому Далю все это было совершенно не нужно. Однажды его так утомили восторги обступивших девушек и их признания в любви, что он бросился с тротуара в море прямо в одежде и так и доплыл до гостиницы.

Главной женщиной его жизни было суждено стать Лизе Апраксиной, с которой он познакомился на съемках фильма «Король Лир» режиссера Григория Козинцева. Так уж совпало, что два самых важных человека его судьбы появились практически одновременно. Великий Козинцев был, пожалуй, единственным режиссером, которым сумел по-настоящему понять масштаб одаренности Олега. И почувствовать, что плата за него окажется чрезвычайно высока. Козинцев, который терпеть не мог актерских опозданий и уж тем более, увлечения спиртным, Далю прощал все. Говорил: «Мне его жалко, он – не жилец».

Лиза прожила с Далем десять лет. За которые ей пришлось испытать немало. Первые годы Олег жестоко пил, а когда бросил, то принялся срывать свое недовольство именно на жене. На несколько лет в череде сменяющих друг друга запоев наступил перерыв. Марина Влади привезла из Парижа «торпеду», которая на пару лет положила конец возлияниям Высоцкого и Олега Даля. Но потом кто-то из «друзей» проболтался, что срок действия «торпеды» всего полгода и потом можно начинать по-новой. И Высоцкий с Далем снова сорвались.

Лиза Апраксина-Даль вспоминала, как в день рождения Высоцкого, 25 января 1981 года, Олег вышел к завтраку со словами: «Я видел во сне Володю, он ждет меня». Жена попыталась отшутиться, что Высоцкий сможет и подождать. Но навстречу к нему торопился уже сам Даль.

Материальная жизнь семьи была тоже весьма непростая. Денег почти не было. А если случалась работа в кино, то Олег мог с легкостью отдать весь гонорар в долг, тут же забыв имя человека, которому только что вручил огромную сумму. Даже хоронить Даля пришлось на собранные друзьями деньги, гроб и венки покупали в складчину...

Он, безусловно, знал себе цену, как актеру. Об этом свидетельствуют его дневники, которые он вел последние десять лет своей жизни. Отгородившись от всего мира в четырех стенах маленького кабинета в квартире на Садовом кольце, Даль на страницах дневника раскрывал свою душу. Его записи остры, порою ядовиты, факты бьют по нервам, а сама летопись в своей основе довольно трагична. Как и та жизнь, которую пришлось до дна испить автору.

У него почти не было работы. На «Мосфильме» на Даля был наложен негласный запрет. Киноначальство не могло простить строптивому актеру регулярные отказы от съемок. При этом часто Даль отказывался от заведомо выигрышных ролей. Так, в свое время он отклонил предложение Эльдара Рязанова сыграть Женю Лукашина в «Иронии судьбы», а Александре Митте ответил отказом исполнить главную роль в ставшем затем культовом фильме «Экипаж».

Даль мог в последний момент фактически сбежать из театра, где репетировал сразу две главные роли. Именно так произошло с готовящимися к постановкам пьесами Эдварда Радзинского в Театре на Малой Бронной. Дошло до того, что драматург вместе с директором театра бросился домой к исполнителю главной роли. Он умолял, чтобы Даль вернулся в театр. Оба спектакля обещали стать настоящим событием, недаром во время репетиций даже осветители забывали менять свет, все внимание было приковано к Олегу. Но он не вернулся. Годы спустя Радзинский поставит ему диагноз - мания совершенства. И расшифрует: выйди Даль на сцену, он просто не смог бы долго выдержать заданного им самим уровня. Правда, у Лизы Даль была иная версия - Олег горел работой, а все вокруг только тлели. А этого он ни понять, ни простить не мог.

Даль сам вызывал огонь на себя. И первый страдал от ударов чиновников. «Они добили меня», - скажет он незадолго до смерти. Но самое главное, что он никогда не жалел о сделанном. Его кумиром был Михаил Лермонтов, ранняя смерть которого не казалась ему странной. «В те времена я бы даже до двадцати не дожил, - говорил Даль. – Стрелялся бы через день».

Так получилось, что фильм «Отпуск в сентябре» по пьесе Вампилова «Утиная охота», в котором Даль сыграл главную роль, вышел на экраны лишь через несколько лет после смерти актера. И в этом был некий символ. Даля уже не было среди живых. Но он снова и снова приходил в дома своих зрителей. Как герой потерянного поколения, как столь любимый им Печорин ХХ века.

ТРУБЕЦКИЕ: как они жили. Часть вторая

Князь Сергей Григорьевич Трубецкой во время свадебного путешествия с женой Любовью Алексеевной (урожденной княгиней Оболенской). Атланта, США, 1933 г. 

Продолжаю знакомить вас с семейной хроникой одной из самых известных дворянских фамилий России — князей Трубецких. В прошлом выпуске были опубликованы воспоминания княгини Любови Оболенской о дореволюционной жизни семейства. Сегодня о том, как сложилась судьба славного дома Трубецких после Октябрьского переворота 1917 года, рассказывает 97-летний князь Сергей Григорьевич Трубецкой, любезно предоставивший в распоряжение автора семейную переписку.

1918 год

ПЕРЕД отступлением с Кавказа большевики многих арестовали и расстреляли. Дядя Миша Лопухин, офицер Сумского полка, был арестован в августе 1918 года в Москве. Княгиня Голицына ходила просить о нем к видному социал-демократу Смидовичу, который был родственником митрополита Евлогия и учителем Лопухиных в молодости. Смидович сказал Голицыной, что поможет ей, если Миша Лопухин даст обещание не выступать против их правительства. Дядя Миша отказался и был расстрелян 23  августа 1918 года после покушения на Ленина… На расстрел его вели с другом, Николаем Николаевичем Коротневым. Когда их вели вдоль какого-то забора, Коротнев перепрыгнул через этот забор и сумел скрыться. Позже он пришел в церковь, где служили панихиду по убитым, в числе которых было его имя. Он потом говорил шутя: «Я был на собственной панихиде». Коротнев женился на невесте дяди Рафаши Лопухина. В иммиграции они жили в Нью-Йорке, где оба скончались.
А вот еще одно чудесное спасение от смерти нашего родственника Алеши Сайнт-Витгенштейна. Он ехал из Петербурга на юг в Добровольческую армию. Он был еще совсем молодым, 16–17 лет. По дороге его арестовали и привели в комиссарский двор, где были уже несколько заключенных.
Солдат, их охранявший, сжалился над его молодостью. Подозвал к себе и сказал: «Иди в конец двора, прыгни через забор и беги в лес. Комиссар спит, а проснется — тебя не пожалеет и расстреляет». Алеша спросил: «Но ты будешь в меня стрелять?» Солдат сказал: «А как же, конечно, буду, но в воздух». Так и случилось. Он остался жив.

1919 год

Ахтырка — родовое подмосковное имение князей Трубецких.

МЫ, КАК уже было сказано, жили в Ялте (Крым), и вся жизнь казалась нормальной. Прожили на одном месте с сентября 1918-го до апреля 1919 года. Но письма этого времени, с начала года по август, не сохранились, что, видимо, произошло из-за неожиданного наступления красных.
Перед Пасхой, за недели три, брат Николай, Миша и я пошли в Гурзуф в гости на два-три дня к Урусовым.
Вернувшись обратно, к вечеру мы узнали, что нас с волнением ждали, так как надо было бежать от большевиков. В порту Ялты уже стояли пароходы для посадки. На следующий день мы погрузились на русский пароход «Посадник», который почему-то был с французской командой и шел под французским флагом.

1921 год

МНОГИЕ беженцы стремились перебраться во Францию. Письмо одной из наших родственниц к моему отцу дает полную картину происходящего в Париже.
«Милый дядя Гриша!

Как вы все поживаете, очень ли несносно всем вам в Вене, не собираетесь ли сюда? Очень жаль, что все-таки не здесь живете. Тут теперь так много своих, что прямо как будто это — наш город. Приехали Володя, Маша с семьей, Евгения Павловна Писарева и Женичка Лопухина с мужем. Евгения Павловна совсем такая же осталась, только зубы у ней выпали, и это ее очень меняет. Женичка же, кажется, очень довольна своим мужем, муж доволен Женичкой, и, в общем, он уж не такой урод, как говорили. Володя и Маша (Трубецкие) поселились в St. Germain, где нашли очень дешевую дачу — 500 франков в месяц. Они очень в грустном положении, т. к. абсолютно без денег. Мара продала уже все, что у нее было, — остались лишь бриллианты в ушах, а Володя еще дела или место себе не нашел, т. е. нашел место в 1500 фр. в месяц, но это так мало, что не стоит и брать. Очень у них страшно. Мы придумали теперь с Машей открыть мастерскую платьев — будем копировать хорошие модели и заниматься экспортом решительно во все страны. Взяла себе в компанию жидовку, у которой ходы во всех странах, и очень надеемся, что это дело будет нам давать доход. Алеша же все поет и поет. В воскресенье первый концерт, где он участвует в Cerele des Alkies, за что получает 500 фр. Зовут его в турне по Америке. Мама, Татя и Соня все в Константинополе. Мама, говорят, в хорошем виде, но очень мучается вопросом денег, которых у нее совсем почти не осталось».

Князь Михаил Григорьевич Трубецкой с супругой Татьяной Владимировной Глебовой и сыном Константином.

Одними из первых писем, полученных из России моими родителями в Австрии, были письма от Веры, жены Евгения Николаевича Трубецкого, и ее сына Сергея Евгеньевича. Письмо от 2 сентября.
«…Милый, дорогой Гриша. Как я была обрадована видом твоего почерка. Очень тебя благодарю за твое письмо и за всю теплоту и ласку и заботу о нас. А эта любовь и ласка так согревают душу и помогают жить! Мы с Соней писали тебе, что всегда тебя любим, но что со смерти Жени у нас к тебе еще особое чувство. Ты с ним был, и это сознание для нас большое утешение».
Л. П. Оболенская 30 июля просит отца помочь устроить выезд из Москвы тете Азе (сестре любимой матери): «…Мама до того мучается, что т. Азя в Москве умирает от голода (даже у ней нарывы от недоедания), а мы теперь набрали деньги на ее вывоз, ей невозможно дальше там оставаться, она, наверно, умрет, если останется еще зиму…»
Миша Осоргин (парижское Сергиево подворье) пишет Пап`а 21 октября: «…Спешу поделиться с тобой известием, только что мной полученным от Мам`а (Лизы Осоргиной), которое меня ужасно беспокоит и прямо покоя не дает. Представь себе, что 12 сентября арестовали Георгия на квартире тети Ольги в Москве, с ним арестованы Петя Глебов, Володя Комаровский, Володя Михалков. Мама пишет, что целую неделю не решались нам этого сообщить… пишет, что никто не знает, в чем дело…»

Лина Черткова пишет Пап`а 12 сентября: «…Дней 10 назад мы решили покинуть Кишинев — очень неустойчивое положение. Вблизи города небезопасно жить, детей наших мы учили все время дома, верстах в трех от города. Ольга готова в 6-й класс, а Сережа — почти в 5-й класс. Соня — во 2-м классе. Учебные заведения здесь посредственны…» Дальше пишет, что у них есть кой-какие деньги и хотят переехать в Германию.

Князь Евгений Николаевич Трубецкой в молодости.

В октябре месяце Пап`а получил несколько писем, одно за другим, от Верочки Трубецкой из Москвы, где в очень осторожной форме она пишет о заболеваниях, больницах и т. д., что означает аресты и тюрьму. Она пишет: «…Мария и Тоня Осоргины наконец получили разрешение вернуться в Измалково. Никто не знает, в каком состоянии находится заболевший Георгий, который в той же больнице, где был первоначально Сережа Трубецкой. Слава Богу, Миша и Лиза бодры… уповаю на Господню милость, да умудрит Он нас в том, что от нас зависит, а во всем остальном полагаюсь на Божью волю. Дай Бог сил, бодрости и терпения…»
Осенью родители и мы, три младших сына, поехали через Баден-Баден повидать Гагариных, а потом в Берлин — держать экзамены в русскую гимназию. К нашему стыду, мы все провалились. После экзаменов, при чтении результатов, директор просто сказал: «Братья Трубецкие провалились». На этом мы вернулись в наш Баден.

1922 год

СОВЕРШЕННО неожиданно наша няня Саша получила в Бадене в конце апреля 1922 г. длинное письмо от нашего конторщика Федора Ивановича Дрожанова. Он пишет об очень плачевном состоянии Васильевского. За четыре года революции почти все было разрушено. Очень странно, что это письмо прошло без цензуры.

Князь Сергей Григорьевич Трубецкой с сыном Алексеем и внуком Андреем. Сергиев Посад, 1994 г., Россия.

Он пишет, что наши оба дома сгорели дотла — они были обращены в детские приюты с 1918 г.: «…Пожар объясняется поджогом, сделанным надзирателем дома, чтобы скрыть от назначенной комиссии свой подлог и воровство… Лучшая мебель была вывезена неизвестно куда, а библиотека еще в начале революции была вывезена в Венев. На дворе все постройки еще целы, только стоят без окон и дверей… На скотном дворе организовано Васильевское советское хозяйство, причем «культурно-показательное». «…Продолжается плохой урожай, скот был уничтожен, нет удобрения…» «… Из тех людей, что жили в имении до 1918 г., никого не осталось. Молыныч, бывший управляющий, уехал в Венев. Все постарше вымерли…»

«…Лукерия Ивановна (старая кормилица Мам`а) служила в детском приюте, по случаю старости и слабости брошена из приюта, она страдала от голода и холода и вскоре умерла…»
Пишет дальше: «…От тифозной эпидемии люди мрут, люди голодают, хоронят без гробов и священников…» Он откровенно дальше критикует создавшееся положение: «…население ужасно стонет от продовольственных налогов».
«…Школы бездействуют, больницы бездействуют. Одним словом, жить так невозможно, а когда будет спасение? Неизвестно! Берут налоги: с лошади — 15.000.000, с коровы — 10.000.000, со свиньи — 5.000.000. Сейчас идет изъятие скота, серебра, ценных вещей по храмам всея России, с оружием в руках и пулеметами. Были, конечно, сопротивления, но они бессильны…»
«…Цены тут страшные: два с половиною миллиона рублей стоит фунт сахара, соль — 150.000 р., керосин — 50.000 р., хорошая лошадь — 150.000.000 — 250.000.000, корова тоже таких цен…»«…Все живут без сахара, перекуривают сахар в самогон, пьют большевики и коммунисты. Поезд Москва — Венев ходит раз в день с разбитыми вагонами, без воды и отопления, билет стоит 1 млн. р.*».

1924 год

ДЛЯ меня начался новый год с первого моего отпуска из школы. В январе я провел в семье две недели, уехавши из Бадена в конце июня месяца. Для меня все было ново. Парижа я не знал, все было интересно. Ходил по музеям.
Мама пишет 23 января и дает семейные вести: «…Ты, вероятно, слышал, что Ленин наконец умер. Пока трудно сказать, как пойдет дальше дело с Россией, кто его заменит.
У нас тут невероятное событие: Николай Лермонтов — жених очень милой барышни Сабуровой — каково! Вчера вечером они у нас были и объявили об этом. Кроме того, Вовка Матвеев женится на Тане Лопухиной. Обе свадьбы будут у нас. Дедушка решил в саду строить церковь, и уже к этому приступили. Со Страстной у нас будет служба. Вот сколько у нас событий. Тут тетя Марина, а в четверг приезжает тетя Верочка Трубецкая с детьми и Соней, им Саша нанял квартиру в Париже…»
Вообще за эти школьные годы я получал частые письма от Пап`а и Мам`а, в которых всегда они давали мне семейные новости, многие письма сохранились.

Князь Сергей Григорьевич Трубецкой с дочерью Марией.

В середине марта Мам`а пишет: «…Долго Тебе не писала, у нас тут родила Марина (Гагарина-Трубецкая) девочку Марину, очень миленькую, и я нахожусь при ней в больнице в Париже. Дома почти не бываю. Тебя запустила. Н. Милорадович, который живет у нас, выдержал экзамен на шофера и очень счастлив. Я буду с Мариной, должно быть, до будущего четверга, тогда вернусь в Кламар. Без меня там все вверх дном.»

Хочу дать объяснение, почему все держали экзамены на шофера такси и радуются. Нельзя забывать, что большинство русских в эмиграции — бывшие военные с 1914 г., у них не было других перспектив, и они надеялись на скорое возвращение в Россию, и потому думали, что такси — занятие ненадолго. По свидетельству Сергея Гескета, будучи шофером, он зарабатывал 3000 франков в месяц, а как молодой инженер мог бы получать только 1500 франков, а надо было кормить семью.
Мам`а пишет отцу, который уехал лечиться в Bain les Bains: «…Вчера вернулась от Оли. Тут я попала на суету. Умер в Белвю брат Тимашева, и его вчера привезли в нашу церковь и сегодня отпевали. Я очень устала. Одновременно с привозом тела вчера неожиданно появилась сестра Ник. Серг. Арсеньева. Сегодня же утром у нас весь сад был полон разных графинь…»
Пап`а отвечает: «…Ты, бедная, хлопочешь о живых и мертвых, но о чужих покойниках. И что дальше! Нельзя закрывать двери ни живым, ни мертвым, но я пишу Ольге, что наш дом надо окрестить «Машино подворье».

1941 год

В ПИСЬМАХ Мам`а нашел следующую ее запись. Это, если так можно сказать, ее крик души и крик негодования на Сталина, его политику. Очевидно, письмо было написано при вступлении немцев в СССР в июне месяце 1941 г.:
«Смело в бой пойдем
За Русь Святую
И кровь свою прольем,
Кровь молодую!

Это со вчерашнего вечера звенит у меня в ушах, вижу идущих молодых, милых людей, поющих это, вижу гробы, вносимые друг за другом в Новочеркасский собор! А сколько неизвестных и дорогих лежит, и некому их похоронить.Вчерашнее радио совсем меня перевернуло. Что же это, ведь они (большевики. — Ред.) гнусным голосом говорили, что в 17-м году одержали победу над нами, убили наших детей и теперь сравнивают их с немцами и фашистами; нет, пока над Россией Сталин, нет у меня Родины, кроме Перекопа, где лежит Костя; Ковно, где сидит Миша в тюрьме, и Барановичей, где Д. Поля. Вспоминаю Пап`а, который, невзирая на недавнюю войну с немцами, пошел на переговоры с ними и несколько раз с ними встречался, лишь бы свергнуть большевиков. Трудно, знаю, все переносить, но есть и невозможно переносимые вещи. Хотела это сказать, но не могу, слишком трудно. Есть правда? Не знаю, но неправду чувствую».
Привожу здесь целиком письмо брата Миши, где он красочно описывает все прелести своего ареста и заключения. Письмо было переписано Мам`а и прислано нам в Америку.
Письмо Миши от 2 сентября 1941 г.

Сыновья князя Григория Николаевича Трубецкого. Сергей с братьями (четвертый слева).

«Милая Мама! Так давно не писал и о вас ничего не имею. Не знаю, с чего начать, начну с конца. Попал я в тюрьму сравнительно не так давно. Меня поймали в церкви на Страстной неделе. У большевиков все такой же беспорядок, как во время революции; меня искали с самого их прихода, но искали в Ковно, а я почти что открыто жил в Вильно и даже работал и был «стахановцем» на фабрике, где никто никогда ничего не делал, так как не было сырья. Но на каждой фабрике нужны «стахановцы»; было бы болото, черти всегда найдутся. И вот пришли репортеры снимать наше «социалистическое строительство», потребовали и мою фотографию в «лабораторию», где нечего было ни измерять, ни проверять, но сказали, что у меня фотогеническая борода, и на следующий день я был в газетах с «140-процентным перевыполнением норм». Пришлось сбрить бороду и ехать назад скрываться от рекламы, жить с другой физиономией и с другим паспортом. Но тем не менее меня поймали. Прятался хорошо, а поймали в церкви. Обвинили в «шпионаже и контрреволюции», так что странно, что жив, не расстрелян. На допросах требовали признания своей вины, но этого не добились. Тюрьма совершенно темная, без воздуха, без книг, но с массой самых разнообразных насекомых для любителя зоологии. Но, в общем, все хорошо, и я знал и верил, что освобожусь, и оказался прав.

Освободили нас партизаны. НКВД (бывшее ГПУ) успело замучить, отступая, только 80 человек, т. к. сторож бежал с ключами и чекисты должны были взламывать железные двери каждой камеры. Времени было мало, а работа трудная. Потому до меня и добраться не успели. По выходе из тюрьмы я тоже был партизаном и, вооруженный «до зубов», стрелял сразу из двух пистолетов, как в американском фильме.
В Щорсах жить еще нельзя. Там в лесах все еще много разных красноармейцев и покуда очень неспокойно. Парк же теперь напоминает кладбище. Там ведь большевиков закапывали; теперь же там закапывают тех, кто закапывал при большевиках. Дом в Щорсах пострадал, т. к. крестьянам нужны были гвозди, они их вытащили из крыши, и крыша рухнула, а год спустя ее увезли за 20 км для Советов. Это типично, а посему не удивляйтесь. В Вишневе иначе. Большевики этот дом отремонтировали заново, привезли массу наворованной великолепной мебели. Но при бегстве большевиков честные поселяне украли все и даже прихватили несколько окон и дверей.Дорогие мои милые Паша, Катя, Костя и все! Пока прощайте. Получите это письмо, наверно, когда я еще буду в Щорсах! Крепко, крепко вас всех обнимаю и целую. До скорого все вместе!»

Автор выражает благодарность за консультации и предоставление фотографий Сергею Алексеевичу САПОЖНИКОВУ, 1-му вице-предводителю Российского и предводителю Московского Дворянских Собраний.

ТРУБЕЦКИЕ: как они жили. Часть первая

Зимой 2001 года мне довелось провести пару недель вТолстовском фонде в нескольких километрах от Нью-Йорка.

В свое время этот Фонд был огранизован дочерью Льва Толстого с целью помощи эмигрантам из России.

Удивительно, но даже спустя почти восемь десятков лет в Фонде по-прежнему жили эмигранты. Так, мне посчастливилось повстречаться с дочерью барона Врангеля. Того самого Главнокомандующего Белой Армией.

В один из дней Наталья Петровна представила меня своему другу, князю Голицыну. Я навестил его в больнице, князю тогда уже было очень много лет. Князь много вспоминал об истории своей семьи, признавался, что мечтает успеть закончить книгу мемуаров.

А на прощание любезно познакомил меня с архивами своей семьи.

Сразу же после возвращения из Америки, с позволения князя Голицына, я опубликовал воспоминания княгини Любови Петровны Оболенской (Трубецкой).

ЖАРА, июль месяц. С первого июня до августа все наше семейство проводит в Узком — имении моего отца, князя Петра Николаевича Трубецкого, в 12 верстах от Москвы. В Узком был большой дом, флигель, чудная церковь XVII века (очень близко от дома) и 4 больших пруда. За прудами была роща, в которой моя мать, Александра Владимировна, проложила массу дорожек с лавочками. Одна прогулка была очень длинная («grand tour»), другая на половине дороги сокращалась («petit tour»).

В большом доме было 3 террасы — одна крытая и вся обсаженная растениями и цветами из оранжерей (были 2–3 большие оранжереи, одна оранжерея только в персиках, одна с другими фруктами и редкими цветами и одна исключительно с розами). С другой стороны дома была открытая терраса с колоннами, где стояли только большие лавровые деревья.

На крытой террасе в одном углу среди растений было устроено нечто вроде гостиной: диван, столы, кресла, лампы. Посреди террасы был наш большой столовый стол на наше большое семейство: двое родителей, пятеро нас, детей, пять гувернанток и два учителя для моих братьев. Так что обеденный стол обыкновенно был на 12–14 человек.

Балкон с этой стороны дома снижался в сад по длинным деревянным ступеням, на которые по окончании завтраков и обедов все садились. Перед домом (с одной стороны) был крокет, а недалеко за большими деревьями — теннис.

Зимой мы жили в Москве, на Знаменской улице (недалеко от Кремля). Это была громадная квартира в 2 этажа, в которой я прожила 18 лет — с 1891 по 1909 г., когда мы переехали в Петербург. Это произошло оттого, что моего отца, который годами был губернским предводителем дворянства в Москве, Государь назначил членом Государственного Совета в Петербурге. Началась новая жизнь! Мой старший брат Володя, которому было в это время 22 года, очень подружился с однолетками: Сашей Новосильцевым, Владимиром Писаревым и Алешей Оболенским (за которого я вышла замуж).

Так как мне было тогда 18 лет, а Соне (моей сестре) было 19, то моя мать решила, что нам пора «выезжать в свет». Начинается это с того, что девиц «представляют» Императрице, а потом приглашают на балы (к знакомым). Соня была представлена Императрице за 3 месца до меня, т. к. была старше, и сразу после этого получила от государыни «шифр» — большой бриллиантовый знак вроде большой броши (около 5 дюймов высотой) в виде инициалов государыни на большом голубом банте. Эту ленту Соня, как фрейлина Императрицы, должна была надевать на каждый бал.

В ту эпоху всех девушек нашего круга учили играть на фортепьяно, петь и рисовать. Однако моя мать находила, что это плохая система, что большинство девиц, которые учились «всему», делали все не очень хорошо и даже плохо и что лучше искать в человеке способности и тогда концентрироваться на одном.

У меня были способности к музыке (фортепьяно) и к рисованию. Моя мать сказала, чтобы я выбрала, что я хочу, и тогда она мне достанет первоклассного учителя, но потребует, чтобы я отнеслась к «этому делу всерьез», т. е. упражнялась на фортепьяно не один час в день, но 3–4 часа.

Через год или два после того, как я стала играть, оказалось, что один из товарищей моего брата Володи — Алеша Оболенский — тоже очень музыкален и разучивает много серьезных вещей на скрипке. Его отец — князь Александр Дмитриевич — подарил ему чудную скрипку Страдивари при условии, что он никогда не будет подписывать долги. Алеша обещал, что было очень трудно, т. к. он служил в Кавалергардском полку, где все офицеры делали долги. После своего обещания, даже после нашей свадьбы (около 3 лет с того дня, как мы с ним познакомились), он никогда не подписывал долгов, а когда очень нужно было достать денег, то просил меня подписывать. Алеша, зная, что я увлекаюсь игрой на фортепьяно, предложил мне играть с ним. Мы стали с ним играть раз в неделю по вечерам, причем так как нам, девицам, тогда не позволялось видеться с молодыми людьми без шапрона (без свидетелей. — Авт.), то одна из наших гувернанток — или Fraulein Алин или M-lle Bentin (француженка) — должна была сидеть в той же комнате, где мы играли. Мы оба стали увлекаться друг другом все больше и больше. В Петербурге в это время была масса балов и маленьких вечеринок. Очень веселая была зима. У моей сестры Сони шел роман то с Сашей Новосильцевым, то с Владимиром Писаревым. Мой брат Володя влюбился и женился на Маше (Марии Сергеевне) Лопухиной, так что настроение влюбленности и романов царствовало в нашем доме.

Первого мая мы, как всегда, переехали в Узкое, где было чудно. А в августе перебрались всем семейством в Казацкое — большое имение отца в Херсонской губернии. У отца вообще была масса больших имений: в Московской губернии — Узкое, в Херсонской — Казацкое, в Таврической — Далматово, в степях — большое место с лошадьми, на Кавказе — «Сочи».

Самым большим было Казацкое — около 40 тыс. десятин. Мы, дети, и наши знакомые всегда ездили на линейке. Родители же всюду ездили в коляске, запряженной тройкой гнедых лошадей со своего завода. В Казацком был огромный виноградник — выделывали массу разных вин, белых и красных.

Когда мы осенью переехали в Казацкое, в это время Алеша Оболенский, который весь год отбывал воинскую повинность в Кавалергардском полку, был переведен в офицеры. Он телеграфировал нам в Казацкое, спрашивая, может ли он приехать к нам погостить. Через несколько дней, после нашего согласия и приглашения, Алеша прикатил, веселый и довольный, в кавалергардском мундире. Когда я увидала его в нашем доме, у меня дух захватило, сердце забилось, и как-то я почувствовала, что он — мой, что приехал для меня, без сомнения.

Первые дни после его приезда мы много ездили верхом, ездили на виноградник — пробовать виноград и новое вино, которое выделывали в наших винных подвалах. Время летело с замечательной скоростью. Однажды под вечер Алеша вдруг мне предложил поехать с ним покататься на маленькой лодочке по Казаку. Я согласилась. По бесконечной каменной лестнице мы сошли к реке, где стояла наша крошечная чудная лодочка, сели — он за весла, я за руль — и поплыли по Казаку вниз. Во время этой прогулки Алеша вдруг меня спросил, хочу ли я сделаться его женой и что он не хотел это говорить, пока его не произвели в офицеры. Я, конечно, тут же согласилась, и мы решили, что, как только вернемся домой, он пойдет к моей матери и официально попросит моей руки. Он пошел к ней в спальню и пробыл там минут 15. Вышел оттуда сияющий и позвал меня туда же. Мой отец был в отъезде, мы его ждали только на следующий день. Из-за этого моя мать просила нас подождать говорить моим братьям и сестрам, что мы стали женихами (это было очень трудно). После того, что Алеша объявил моему отцу о помолвке, пришлось еще немножко стараться скрывать ее, т. к. мои родители послали телеграмму родителям Алеши и ждали их ответа. Ответ был получен очень скоро, и очень радостный, и счастье началось!

Началось счастие такое, как я себе не представляла, что бывает. Все в Алеше было мне близко, дорого. Мы, видимо, оба были так влюблены друг в друга, что ничего другого для нас не существовало. После 2–3 недель такой жизни в Казацком нам всем надо было ехать в Петроград. Алеша должен был вернуться в полк, а нам всем надо было уже на зиму ехать в город. Не помню почему, но нам всем, кроме Володи (В. П. Трубецкой), который должен был ехать в университет в Петроград, пришлось на целый месяц остановиться в Москве (кажется, нашу петроградскую квартиру обновляли, красили, что-то переделывали). Это расставание с Алешей мне было очень тяжело. Он придумал 2 раза в неделю посылать мне колоссальные букеты самых разнообразных чудных цветов, пока мы не переедем в Петроград.

Наконец мы переехали, и Алеша повез меня знакомиться с его родителями и братьями: Сашей, Петриком, Дмитрием и его женой Еленой (урожденной Бобринской). Мы хотели устроить свадьбу очень скоро после приезда, но вдруг был получен приказ от Алешиного дедушки Половцева — ждать его возвращения из Парижа. Он сообщил, что занимается собиранием бриллиантов для большого колье, которое он хочет подарить мне, как невесте любимого внука. Пришлось ждать. Эти 6 недель ожидания свадьбы были очень оживленные. Все время были у всех: родственников и знакомых. Устраивались маленькие вечера в честь нас — женихов, и все дарили чудные подарки: драгоценности, лампы, кое-какую мебель для будущей квартиры. Моя мать дарила мне все приданое: белье, платья, шляпы, посуду, венчальное платье. Весь выбор вещей и примерки занимали массу времени.

В эту эпоху, до свадьбы, мы очень много играли — я на фортепьяно, Алеша на своем Страдивари. Наконец приехал из-за границы дедушка Половцев с подарком, и мы смогли назначить день свадьбы. Бриллиантовое колье было поразительным: около 30 громадных бриллиантов без единого недостатка. Это была такая роскошь, что, вспоминаю сейчас, у меня был шанс надеть это колье всего 14–15 раз до революции. Я, боясь такую ценность держать просто в доме, положила бриллианты в сейф, откуда их украли большевики!

Так как дедушка приехал, можно было решить день свадьбы. День свадьбы был назначен на 31 января 1909 г. Церковь для венчания была выбрана полковая кавалергардская, т. к. Алеша только что был произведен в офицеры Кавалергардского полка. Старшим шафером у Алеши был его брат Саша. Старший шафер идет в дом к невесте, которая в это время должна уже быть одета в венчальное платье и с большой белой вуалью на голове (вуаль была на свадьбу из кисеи и прикреплялась шпильками к волосам). Венчальное платье должно было быть сшито из толстого белого сатина с длинным шлейфом. Кисейная вуаль должна быть такой же длины, как и шлейф платья.

Когда приехал к нам в дом Саша Оболенский (старший брат Алеши), то он должен был поднести мне большой букет со словами: «Жених в церкви». Тогда мои родители встали, взяли икону Казанской Божией Матери и благословили меня на свадьбу. Пока они меня крестили иконой, я должна была стоять перед ними на коленях, креститься и кланяться в землю. Все мои близкие двоюродные, троюродные тетушки присутствовали при моем одевании и благословении. Когда кончили меня благословлять, все присутствующие понеслись в церковь, а я поехала туда с родителями и с «мальчиком с образом». Обыкновенно выбирают маленького мальчика до 10 лет, которому дают нести образ, которым невеста была благословлена родителями. Когда мы приехали в церковь, она была полна. Жених стоял напротив иконостаса в ожидании. Мой отец привел меня в середину церкви, поставил рядом с Алешей и отошел. Привел он меня под пение хора «Гряди, голубица». Мальчик шел впереди меня с образом, который он должен был передать в руки священника. Направо и налево от нас стояли наши шафера, которых было очень много. С моей стороны все штатские: мой брат Коля, двоюродные братья, друзья, а со стороны, где стоял Алеша, — все были кавалергарды, приятели Алеши в парадных красных с золотом мундирах.

Когда кончилась служба, мы все поехали на квартиру моих родителей (Сергиевская, 38), где был устроен большой прием с шампанским и массой закусок. Сколько было народу, даже не могу сказать — просто толпа. В 8 часов был маленький обед для нас, братьев, сестер и ближайших родственников и семейства Оболенских. В 9 часов я должна была идти переодеваться — снять мой венчальный наряд и надеть шерстяной костюм для поезда, т. к. уже в 10.30 надо было садиться на поезд, чтобы ехать в Вену (Вена должна была быть нашей первой остановкой нашего свадебного путешествия). Там мы должны были оставаться 2 недели, а потом ехать в Италию (Рим, Венеция) и Париж.

Все время нашего свадебного путешествия было сплошное наслаждение. Мы особенно наслаждались, что были все время вдвоем, так как до свадьбы моя мать требовала, чтобы все время присутствовал свидетель, т. е. гувернантка должна была сидеть в той же комнате, где мы были. Даже когда мы в зале играли вдвоем — одна из гувернанток с работой или с книжкой сидела в той же комнате.

Во время свадебного путешествия мы, правда, совсем не сознавали, как летело время, — все было наслаждение: рестораны, театры, все достопримечательности городов, где мы останавливались (Вена, Рим, Париж). И мы становились ближе и ближе друг другу! Мы все оттягивали ехать домой в Петроград до момента в Париже, когда я вдруг поняла, что я беременна, начинаю ждать ребенка.

Наступил момент, что захотелось домой. Тут же Алеша взял билеты на поезд, и мы покатили в Петроград.

Для нас сняли маленькую квартиру на Сергиевской улице (на той же улице жило мое семейство — Трубецких и семейство Алеши — Оболенских). Квартиру обставляла моя мать — она была совсем готова нас принять. Было очень уютно и красиво: все больше в бледно-зеленых тонах. Карельская береза — в спальне и гостиной, а красное дерево — в столовой. Кроме комнаты для нас была большая немеблированная комната, предназначенная «на случай», если появится ребенок.

Я очень просила Алешу, чтобы он ушел из полка. Почему-то жизнь с полковыми обязательствами совсем меня не притягивала. Он тоже в душе не был типичным военным, его гораздо больше привлекала деревенская жизнь: охота, хозяйство, музыка. Так что он ушел из полка без особой драмы!

Дни шли очень быстро: концерты, театры, выставки картин, поездки к друзьям. После 5 часов к нам всегда кто-нибудь приходил, чтобы повидать или меня, или Алешу. К тому же из-за моей беременности я часто уставала и хотела сидеть дома, никуда не ходить, а просто много читать, играть на фортепьяно, отдыхать. Эту первую зиму в Петрограде мы очень часто обедали то у Алешиных родителей, то у моих. Подходило лето. В июне мы поехали в Узкое к Трубецким, на июль мы отправились в деревню к Оболенским в Пензенскую губернию. Там нам на 2 месяца дали целый маленький дом, так что было чувство, что мы живем сами по себе, не в гостях. Это чувство нам дало страстное желание жить в деревне у себя, а не в гостях у родителей. Эта мысль-желание становилась с каждым днем все сильнее и сильнее, и сами родители стали понимать, что для того, чтобы сделать нас еще счастливее, — нам надо подарить самостоятельное собственное имение!

Когда лето кончилось и мы переехали назад в Петербург, я стала усиленно устраивать будущую детскую, т. к. роды ожидались в начале декабря. Последний месяц до родов был очень тяжелый. Наконец начались роды, и 25 декабря 1909 года родилась наша девочка — Сандра (Александра. — И.О)! Девочка родилась большая, аккуратная! Роды были очень длительные (около 20 часов), и в госпиталь меня для этого не возили. Время шло быстро, зима проходила, дело шло к весне. Наступил апрель, и тут произошло событие, изменившее всю нашу жизнь. Одно утро я почему-то до завтрака пошла на квартиру моих родителей. Когда я вошла в кабинет моего отца — я увидала его, сидящего в задумчивой позе у своего письменного стола. Увидав меня, он сказал, что они решили с моей матерью сделать нам подарок: имение и деревню, т. к. они почувствовали, что и Алеша, и я ценим все, что касается жизни в деревне: и хозяйство, и цветы, и охоту, и верховую езду, и покой вечеров. Я вскрикнула от неожиданной радости и тут же ответила моему отцу, что они замечательно догадались о самых наших больших желаниях. Мы, как только проводим время вдвоем, только и говорим о нашей общей мечте — иметь свое имение, там жить, заниматься хозяйством и наслаждаться деревней. Тут же мой отец мне сказал, чтобы Алеша был готов на следующий день ехать с ним и с его помощником Герасимовым искать подходящее имение где-нибудь в центре России.

Было известно, что 3–4 имения среднего размера с домами, около 1000–1500 десятин каждое, продавались в средней России. Около недели я не имела известий от Алеши и моего отца, пока они разъезжали и смотрели все эти поместья, и вдруг я получаю телеграмму, что нашли и купили бывшее имение Самариных в Тульской губернии, место около 2000 десятин с меблированным домом, большим фруктовым садом в 20 верстах от станции. Имя этому месту было «Молоденки».

Когда я говорила моему отцу, что еще хотелось бы иметь в будущем имении, я сказала, что, во-первых, чтобы был чернозем (черная плодородная земля, а не глинистая или песочная), чтобы близко от дома были бы 1–2 рощи, чтобы поблизости от нашего имения жили бы милые соседи — свои люди (около Молоденок, оказывается, верстах в 2–2,5 жили Голицыны, Толстые, Раевские, Писаревы). Чтобы близко от нашего имения была деревня и, наконец, последнее мое требование, чтобы станция была бы не слишком близко от нас. В телеграмме, которую я получила, что Молоденки куплены, последняя фраза была, что все твои желания с покупкой имения исполнены.

Дом был большой, с большими высокими комнатами и закрытым балконом вокруг дома, и с лестницей в сад, и с двумя небольшими балконами по обеим сторонам дома. Внизу дома была большая столовая, две гостиных, большая и маленькая, кабинет, ванная комната и биллиардная. Наверху были только жилые комнаты-спальни, две детские и гостевая с широким коридором между комнатами. Мои родители дали нам большую сумму денег, чтобы мы обставили дом, как хотели. Спустя приблизительно шесть недель после покупки Молоденок мы отправились туда: Алеша, я, маленькая наша девочка Сандра с няней, повар, лакей и 2 горничные. До нашего переезда мой отец послал нам в подарок тройку вороных лошадей с большой коляской и кучером Иваном. Наш повар и лакей были посланы в дом за несколько дней до нашего приезда, чтобы расставить мебель, кровати и столы, более или менее как мы хотим. Наконец, мы доехали до Молоденок. Впечатление громадное — большой каменный дом. Была весна, все в зелени, запах от громадного количества сирени, у въезда — большой круглый зеленый луг с одной стороны дома. С другой стороны большая липовая аллея, которая вела к большому яблочному саду. Какое это было наслаждение, въехать и увидать это чудное место!

Первые 2–3 недели нашей жизни в Молоденках мы только занимались устройством дома, шитьем занавесок, расставляли фотографии, вешали зеркала и картины, чтобы сразу было уютно. Ездили по соседям (которые, к счастью, были наши давнишние друзья) и раза два за первые две недели ездили на охоту верхом со всеми гончими собаками и егерем (человеком, которого прислали Оболенские и который заведовал собаками и охотой).

Это было и волнительно, и весело. Происходило это так: Алеша и я верхом должны были стоять на опушке леса в разных местах. Охотник выпускал всех собак на противоположном конце леса, и мы издали слышали шум — это собаки, входя в лес, лаяли, стараясь найти зайца или лисицу. Когда собаки нападали на след зверя, то гул приближался к нам. Дичь выскакивала из леса поблизости то от Алеши, то от меня и кидалась в сторону соседней рощи. Между рощами было пустое пространство — луг, и тут помощники нашего охотника должны были стараться изловить зверя арканом или застрелить.

Жизнь в Молоденках была замечательная — интересы наши были очень разнообразные. Меня интересовали цветы, огород, яблочный сад, устройство дома. Алеша вникал в жизнь соседних крестьян, дружил с местным доктором, усиленно занимался продуктами земли (чудные луга, обширные посевы овса, кукурузы, картофеля), и кроме этого всего — музыка, т. к. мы продолжали много играть вместе и этим наслаждались.

Время шло незаметно. Каждый год весной я начинала ждать ребенка, и осенью мы ехали рожать в Москву к моей матери. Всех наших детей — Анну (Натьку), Любу, Алешу я рожала в госпитале, оставалась там около 8–10 дней, а потом переезжала или к моим родителям, или в нашу крошечную квартиру, которую наняли, когда переехали в Молоденки. Одну только девочку — Dolly — я родила в Узком, т. к. это было еще летнее время и мне не хотелось переселяться в госпиталь. За 2 недели до родов в Узкое переехал к нам наш чудный акушер Драницын и сестра милосердия.

 (Орфография сохранена)

Продолжение следует…