ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ руководитель Московского театра на Таганке Юрий Любимов на один месяц старше Октябрьской революции 1917 года. Впрочем, общаясь с Юрием Петровичем, о возрасте собеседника не задумываешься. А если и задумываешься, то удивляешься, восторгаешься и в результате все равно не веришь. Любимов по-прежнему много работает, ставит спектакли в Москве и по всему миру. Его кабинет на Таганке — такое же заповедное место нашей столицы, как Оружейная палата и Третьяковская галерея. И дело не только в идеях гениальных спектаклей, которые рождались в его стенах. Но и непосредственно в самих стенах, на которых на протяжении вот уже четырех десятков лет появляются автографы самых знаменитых людей планеты — от Фиделя Кастро и Марчелло Мастроянни до Юрия Гагарина и Бориса Ельцина..
* * * * *
— Юрий Петрович, вы помните, кто первым расписался на стене?
— Андрей Андреевич Вознесенский. Как истинный поэт, начертал с размахом, чуть ли не на четверть стены: «Все богини — как поганки перед бабами Таганки». А вот автограф Александра Исаевича. Солженицын скромно поставил подпись, и все. Помню, пришел в кабинет Гришин (в 80-е гг. первый секретарь московского горкома партии — Авт.), как всегда мрачный. Посмотрел на подписи, увидел японские иероглифы и спрашивает: «Китайцы?». Нет, отвечаю, японцы. «Сделать переводы», — приказал он и ушел. Но мы, естественно, ничего не стали менять. Я тогда сказал, что, пока этот кабинет мой, все будет так, как есть. А если уволят, то я за свой счет покрашу стены белой краской. Сейчас, конечно, об этом речь не идет. Хотя (Любимов улыбается. — Авт.), глядя на автограф того же Березовского, думаю порой, заклеить, что ли?
— А это Путин написал: «Не время и не пространство, один восторг — это Таганка»?
— Да, сам написал. Правда, потом художники Сузуки и Тонино Гуэрра свои подписи над его автографом поставили. Но я в этом не виноват (улыбается).
— Юрий Петрович, о вас ходит столько легенд, поэтому, пожалуйста, не судите строго, если некоторые мои вопросы будут начинаться с банального «а правда ли, что». Итак, правда ли, что вы в свое время не приняли в труппу детей Андропова?
— А я и не знал, что это его дети. Да если бы и знал, то не принял бы. Они же пришли сразу после десятилетки. Мы, мол, тоже хотим в актеры. Девочка и мальчик. Я им говорю: институт окончите вначале. А они рыдают. Но папа, как потом оказалось, тоже не хотел, чтобы дети становились актерами. Андропов тогда был секретарем ЦК. После того случая он захотел со мной повидаться и серьезно поговорить. «Вы, — спрашивает, -хотите режиссурой заниматься?» Я отвечаю, что да, с прежней-то профессией я покончил. «Ну тогда, — говорит Андропов, — вам надо научиться быть дипломатом. А то надолго вас не хватит». А потом помолчал и добавил: «А вы знали, что это были мои дети? Нет? Зачем же тогда час на них потратили?» Да жалко, отвечаю, их было. Пришли, плакали. «А я вас благодарю. Вы были правы. Сумели сурово, но доступно объяснить им, что первым делом надо учиться», — и обнял меня, как отец.
* * * * *
Вообще, взаимоотношения Любимова с власть имущими — отдельная тема, которую Юрий Петрович, к счастью, не обошел вниманием в своей книге «Я. Рассказы старого трепача».
«Как-то на «Мастера и Маргариту», — вспоминает Любимов,— пришел первый зам. Щелокова (при Брежневе министра внутренних дел.- Авт.) — забыл фамилию. С женой он был и, по-моему, с дочкой тоже. И его заинтересовало:
— Кто же это разрешил?
Я говорю:
— А что вам показалось тут крамольного, ведь это же издано.
Он говорит:
— Да-да, но все-таки кто же это разрешил?
Я говорю:
— Ну это все знают.
Он говорит:
— Ну раз разрешили, конечно. А вы сами не чувствуете, что надо бы тут немножечко…
Я говорю:
— А что вас смущает: голая дама сидит?
— Нет, ну почему же!
Жена сказала:
— Ну и это тоже зачем, ни к чему это так уж.
Я говорю:
— Да, может, вы и правы, потому что многие чиновники, когда принимали, они все спрашивали: «А что, спереди она тоже открыта?» — я им предлагал зайти посмотреть с той стороны.
Ну мы все посмеялись. Потом он, уходя уже, любезно говорит:
— Ну а чем я вам могу помочь? Хочется все-таки помочь.
Я говорю:
— Ваши орлы задерживают на дороге. И вот неприятности, долго с ними объясняешься. Езжу я очень давно, с войны, так что поверьте, я не подведу вас.
И он мне сделал такой талон. Года три я ездил. Помогало замечательно. Остановит, подходит он, важный:
— Документы!
Я ему показываю, он хочет взять в руки, я говорю:
— Стоп, стоп. Без права проверки.
Он так:
— Есть.
Я говорю:
— Идите, работайте, работайте. Я вас не задерживаю.
А до этого я пользовался Сталинской премией. Тогда это солидно все делали: удостоверение, тисненное золотом, — «Лауреат Сталинской премии» с фотографией. И вот я права клал водительские в это. Эта книжечка была небольшая. И милиционер, когда я ему совал, читал, и один и тот же вопрос:
— Сам подписывал?
И потом одна и та же фраза:
— Товарищ, такие документы иметь! Надо же осторожней!»
— Юрий Петрович, замечательная книга у вас получилась. Спасибо вам за нее.
— Да Бог с ней. Для меня-то было главное другое. Я же старый был, когда писал ее, 62 года исполнилось. Хотел сыну оставить о себе память. Не думал, что так долго заживусь на этом свете.
— Дай Бог вам еще долгих лет.
— Ну, милый, мне Бог и так отвалил. 87 скоро будет.
— У вас ведь сын совсем молодой, да?
— Двадцать четыре ему.
— И как вы, легко общий язык находите?
— С ним нахожу. А вот с более молодыми… Но и ему уже тяжело общаться с 17-летними. Хотя у него другая ситуация — Петр воспитывался за границей, знает пять языков.
* * * * *
Личная жизнь Любимова неотделима от его жизни творческой, многие годы которой неразрывно связаны с именем легендарного Владимира Высоцкого.
«Он был динамичный, быстрый, — вспоминает Юрий Петрович.- Ему никогда не сиделось. Он часто исчезал, и не знали, где он. Он бродил в Сибири, бродил в горах. Он очень любил горы. У него был удивительный дар — он умел всегда найти подход к людям, он имел обаяние, шарм огромный. И не только женщины это ценили. У него было очень много друзей мужчин… Я заболел, а жена с сыном Петей были в Будапеште. У меня была температура: сорок и пять десятых, я был в полусознательном состоянии. И кто-то назойливо звонит в дверь. А я уже медленно соображаю. И долго шел до двери. Он говорит:
— Что же вы делаете, вы что, один, и никого нет?
Я говорю:
— Да, Володь, ничего страшного.
— Как? Что вы!
И принес лекарство. Он въехал в американское посольство! Там милиция — и он с ходу на своем «Мерседесе» въехал. Те: «А-а-а!» — а уже все — проскочил! Пошел там к какому-то советнику знакомому своему. И сказал, что очень плохо с Любимовым, дайте мне сильнейший антибиотик, у него страшная температура. И они дали какой-то антибиотик. И он мне его привез.
Он был добрый. Многие этим пользовались — он все раздавал, когда выпивал. Разный был очень. Характер сложный имел. Но все равно, ему все можно было простить за удивительное его мужество и какую-то самоотдачу полнейшую. Самосожженец.
Ему нравился Париж, Франция, но, в общем, он понимал, что место все равно его здесь, в России. Он понимал свое значение. И очень страдал от того, что ему не дают возможности петь, что не выпускали пластинки, что не напечатали книгу. Он обижался, очень горько ему было от этого. Он уезжал на Запад, становилось ему скучно — он ехал обратно. Тут ему всыпали по первое число. В последнее время иногда его пытались как-то погладить, сыграл он в каком-то глупом фильме чекиста какого-то. «Правда» написала: «глубокий образ» — он смеялся, конечно, над всем. Но считал, что после этого ему хоть дадут… Он очень хотел фильм снять. Но его обманули, не дали, морочили голову.
Театр переживал очень сильно его смерть. Это был шок. И даже те, кто к нему при жизни относился более чем сдержанно, все равно почувствовали, что ушло то из театра, что нельзя ничем заменить, что это катастрофа. Всегда, на любом вечере, он охотно пел. Все получали такое удовольствие! Но последние два-три года он мрачнел и пил очень много. Он все искал выхода, иногда говорил какие-то очень наивные вещи.
А за несколько дней до его смерти я опять заболел. В полшестого утра прибежал Боровский (главный художник Театра на Таганке — Авт.) и даже говорить не мог — просто зарыдал, сел, я вскочил, говорю:
— Что?! Что случилось, что?
— Ну вот и кончилась ваша двадцатилетняя борьба с актерами за Володю.
Сразу мы оделись и уехали.
После смерти Владимира я получил распоряжение московского правителя, члена Политбюро В. Гришина — точное предписание, как хоронить В. Высоцкого. Все было оскорбительно в этом указе для памяти покойного. Я ответил, что «вы его травили, а хоронить будем мы, его друзья, так, как сочтем нужным». Мои отношения с властями обострились до крайности.
* * * * *
— Юрий Петрович, для вас нынешний год богат на юбилеи.
— Да, нашему театру исполнилось 40 лет.
— У вас в июле еще один юбилей — 20 лет, как вы были лишены советского гражданства.
— Это их забота, а не моя. У меня много юбилеев. У меня же трудовой стаж с 14 лет. А мне, как я уже говорил, будет 87. А в театре я начал играть с шестнадцати. Так что я уже 70 лет на сцене. Но ведь я смеюсь над этим. Отметили 40 лет Таганке. Я тут позвонил накануне юбилея одной даме насчет званий для наших актеров. Знаете, что она мне сказала? «А вам, что, не дали, что ли?» Я говорю, нет, у меня все есть. «Ну когда надо, — сказала она, — и актерам вашим дадут». Вот так. А раньше меня заставляли писать на афишах свое звание. Я же считал, что это ни к чему — либо тебя знают, либо нет. Шаляпину дали звание народного артиста и что? Потом взяли и отобрали. Они всегда так — то дают, то отбирают. Это же убожество.
В тетради писем, адресованных маленькому сыну, Любимов так опишет день, когда он узнал о лишении гражданства: » 1984 г., 16 июля. В этот день, Петя, стал я человеком без гражданства. Пришла итальянская полиция. Сообщила, что звонил советский консул Турина, настойчиво просил позвонить. Сухо, твердо довел до моего сведения указ о лишении гражданства СССР. Потребовал встречи и сдачи паспорта. Оставлю как сувенир, а потом посмотрим, что будет через год-два. Спросил, кем же вы меня сделали: грузином, таджиком, французом. Я как был русским, так и остался. Совсем распоясались после смерти Андропова. «В России нет закона, есть столб, а на столбе корона. А. С. Пушкин». Вот и закончилась 20-летняя борьба с обалдевшим советским правительством.»
— Вам принадлежат строки: «Не страна, а сплошная фантастика. Люди нашей страны очень даже странны». Может, это судьба у России такая — делать шаг вперед и потом два назад?
— Да хватит все на судьбу сваливать. Нельзя все время жить по старым анекдотам, когда весь пар выходит в свисток. Надо поставить себе цель — повысить уровень жизни любым способом. Стыдно иметь такой уровень зарплаты, как у нас. Понимаете, стыдно! И правителям пора уже это понять. Пока у людей не будет доверия к власти, ничего не изменится. Опять начнутся потемкинские деревни, пойдут традиционные российские нелепости. Вроде взывания к какой-то традиционной особенной духовности, к излишеству патриотизма. Не надо, это уже отыгранные вещи! Они у народа не вызывают симпатии. Возгласы о том, что все прекрасно, радуют только зажиточных граждан. Это же ария из оперетты, помните? «Все хорошо, прекрасная маркиза!»
Знаете, мы вечно не на то свой ум направляем. Эти излишние поиски врага… Враг остался один, и не надо попутно искать другого. Я про терроризм говорю. А нас настраивают, что мол Америка — враг. Да какой она враг? Она нам помогала, Второй фронт открыла. Я проходил это и знаю. На «Виллисе» ездил? Ездил. Тушенку жрал? Жрал. А чего ж я буду их ругать. «Виллис» хорошая машина, и тушенка неплохая. Без нее вообще бы ноги протянули. Президент Рейган назвал нас «империей зла». И в общем-то прав был. Но потом-то они стали с нами общий язык искать.
— Американцев часто обвиняют в том, что они историю под себя переписывают. И в этом есть доля истины. Судя по художественным фильмам, которые снимают в Голливуде, получается, что и войну-то они выиграли.
— Чушь все это. «Они хотят…»! Чего мы все ковыряемся не там, где надо? Надо смотреть вперед, как крокодилы. Но не для того, чтобы сжирать все на своем пути. Мой старый друг Петя Капица на лаборатории повесил крокодила. Зачем, спрашиваю. А он говорит, потому что вперед смотрит и назад не оборачивается. А кто мешает, он хвостом отшвыривает.
* * * * *
Мудрость Любимова — такая же неоспоримая истина, как его талант и чувство юмора. Недаром многие друзья знаменитого режиссера обращаются к нему за помощью в трудную минуту.
«Слава Ростропович искал фразу, чтобы распрощаться с дамой, — вспоминает Любимов.- Звонит:
-Ты чего делаешь вечером? Мы можем увидеться? Очень важно!
Я говорю:
— Ну, Слава, конечно.
Это было в Лондоне. Он пилил, пилил, к его чести, готовился к концерту. И мы поехали вечером его слушать в какой-то замечательный собор английский. Оказалось, что ему нужна фраза, он должен был расставаться с дамой. И все не знал, как же сказать ей исчерпывающе и душевно. Я говорю:
— Ну, фраза избитая, Слава.
— Ну и говори. Если избитая, я скажу, избитая. Да и все.
— Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.
— Я не слышал. Беру, беру. Так и скажу. Лучше ужасный конец , чем ужас без конца».
* * * * *
— Это правда, что вы помните похороны Ленина?
-Ну а почему нет? Меня на них брат повел. Он был комсомолец, идейный, хотя папа у нас был буржуй. Мы же были лишенцами — почти получеловеками. Лишенца могли и в десятилетку не взять. И тогда мама, она была учительницей, посоветовалась с подругами, и те сказали, что если Юра хочет спокойно жить в этой стране, то должен идти в рабочие. И я в 14 лет пошел.
— А потом и брата вашего оправдали? Он написал письмо Сталину, и его восстановили в правах.
— Так это все для видимости делалось. Им в тот момент надо было показать, что справедливость существует. Сталин тогда как раз произнес: «Сын за отца не отвечает». Хотя потом вскоре сказал, что «яблоко от яблони недалеко падает». Он же фигляр был страшный. Но демон.
— Сталину разве не верили?
— Его боялись. Он так всех запугал! Известна же история, когда он приехал во МХАТ и пригласил в ложу Станиславского. «Что-то скучно у вас…» — начал Сталин. И вся свита немедленно принялась укорять Константина Сергеевича, как же, мол, он смеет такие скучные спектакли ставить. А Сталин помолчал и закончил: «…в антракте». И все тут же принялись хвалить побледневшего Станиславского. Какое же это доверие? Это страх.
— Какое у вас в жизни главное разочарование?
— Хороший вопрос. Главное разочарование… Люди, которых я близко знал и которые обо мне незаслуженно плохо говорили. И самое ужасное, что при этом они на меня смотрели невинными глазами. Это продукт с клеймом «совок». Он злобен, агрессивен, и ему все как с гуся вода. Все божья роса.
— А как вы пар выпускаете? Наверное, часто случаются ситуации, когда нервы на пределе.
— Могу матюгнуться, но так, про себя. При дамах и при сыне стараюсь не выражаться.
— А можно глобальный вопрос, Юрий Петрович? Вам удалось понять смысл жизни?
— Да не найдете вы его. Сама жизнь дана не вами, и вы сами не знаете, кто вы.
— И как жить, Юрий Петрович?
— Свое дело делать и иногда проявлять толерантность. Это не лучшее свойство, но мир так устроен, что надо уметь маневрировать, дабы избежать удара кулака. Но если уж бьют — надо отвечать.
— Вы кому-нибудь когда-нибудь завидовали?
— Наверное, пороки и мне свойственны, я же не идеальный. А с другой стороны, чего мне завидовать? Мне надо было работать, некогда было разжигать в себе зависть к кому-то. Хотя пускали слухи. Даже такой умный человек, как писатель Зиновьев, говорил, будто я работаю в КГБ. Когда мы с ним потом встретились за границей, я ему сказал, что ж вы так, видите — мы с вами оба за границей. Как он на это отреагировал? Мы посмеялись да выпили по рюмке.
— Вы, значит, выпиваете?
— А почему нет? Мне врачи разрешают по рюмке водки в день.
Комментариев нет:
Отправить комментарий